Тот самый яр - Вениамин Колыхалов Страница 32

Помог мудрый Влас.

— Вскрывай все хитрости-утайки. Дай понять: по священному церковному писанию живёшь. Оно учит: сожги мысли грешные, не помышляй о наживе… Пусть знают в органах — ты большой спец по цифрам, не мог допустить ошибок в своих отчётах… Контрольную проверку делают — не сплошай.

Металлические солнечные лучи на решётках бились в силках, рвались на волю мартовского дня.

Слушая бубнёж цифр, Никодим наблюдал за посветлевшим лицом счетовода. Нежданно-негаданно Покровскому вернули радость. Повеяло духом профессии. От души бултыхался в тихом омуте отчётов.

Руки кузнеца стосковались по металлу, взгляд по гудящему горну В пытальне вылетали из глаз снопы разбежных искр. Искусственная искорь в воображении сливалась с живой — кузнечной: они взлетали над наковальней при ударах увесистым молотом.

Стоически переносил единоличник Селиверстов ужасы насилия. Гудела голова. Стонало тело. Ныло сердце: оно находилось в замешательстве, не понимало, что происходит с человеком, кому оно служит верой-правдой. Не было времени успокоить сердце: здесь в зловонной пытальне вершится не поддающееся уму и здравому смыслу злодеяние. Не на вражеской территории — на родной отеческой земле кощунствовали удальцы красного террора…

Из кривых штолен, ведущих в подземелье, тянуло холодом погибели.

Опытник суровой жизни Никодим Селиверстов давно уяснил: чистая самородная правда распята, так же как был предательски распят страстотерпец Иисус Христос. Русь на кресте. Русь на дыбе. Воскреснет ли убиенный народ? Вознесётся вослед за чудодеем, посланным во искупление грехов людских?

За праведность существования кузнец принимал молитвенную основу, вживлённую веру во Христа. Сейчас у кандальника рушились все представления о законах истины, о силе и духе правды. В Ярзоне чётко просматривался водораздел. Размежевание единого народа по цветам — хитрая подстроенная ловушка. Иудам удалось вовлечь в кровавую бучу окуренную ложью нацию, запустить процесс самоуничтожения.

Никодим отыскал времечко для осмысления всей пагубы безжалостной власти. До начала злодейской коллективизации он сомневался, принимал на веру усыпляющие лозунги партийцев. Продовольственный грабёж крестьян окончательно развеял сказочку о будущем блаженстве. Выгребли подчистую даже семенное зерно. Кабальные налоги, продразвёрстка обрекали на нищету. На телегах под красными флагами уплывал изъятый по беззаконью урожай.

Почему власть отыгрывалась на беззащитном крестьянстве? Почему здесь, среди нарников, та же деревенская вшивота и голь перекатная?..

В один из ясных апрельских дней у ворот тюрьмы закипела суматоха. Подследственных выводили на работы. Они гуртились в зоне, галдели, кашляли, изощрялись на все матерные лады.

Мальчонок в рваной фуфаечке молотил кулаками по воротным доскам.

— Сволочи! Выпускайте дядю Никоду!.. выпускайте! выпускайте!

Конторский рассыльный Оскал блажил, взвизгивал. Возмущение посыпал бранными словами.

Вышел воротный страж, молча поддал пинка. Недальновидный охранник запоздало понял оплошку. Недоумок вскипел пронзительным ором. Поросёнок при виде ножа не мог бы так виртуозно исполнить арию беды. Страж попытался заткнуть визгуну рот, но Оскал весьма изощрённо укусил привратника за прокуренный палец. В нос мальчишке ударила табачная вонь. Плевок в лицо обидчика получился выстраданный.

— Дык, суки! Дядю Никоду на свободу!.. Немедленно!.. Распахнулись ворота. Мутной рекой потекли зонники. Маячили конвойники. На штыках вспыхивали огоньки апрельского солнца.

— Дяденьки! Вас много. Дык освободите кузнеца!

Рослый насупленный конвоир сунул Оскалу конфетку-подушечку. Освободитель замолк. Густенькая сопля кралась по верхней губёшке.

Удивлённая подвигом пацанёнка толпа загалдела:

— Толковый хлопец!..

— Один на НКВД прёт!..

— Сёдня наш бугай непременно свободу получит…

— Прощай, Гаврош!.. Довелось хоть одного колпашинского героя посмотреть…

Хрустя липучей конфеткой, Оскал с любопытством разглядывал шустрыми глазками бесконечную серую рвань. Выискивал дядю Никоду. Угрюмые лики сливались в кишащую массу. От мельтешения покалывало глаза, набухали слезинки.

3

Через неделю кандальников увезли в деревню.

— Братцы, — восхитился нарник со шрамом на лбу, — мальчонок единоличника освободил.

— И сына его, — добавил двуперстник Влас.

— Повезли кандалы снимать, — предположил счетовод Покровский.

Каждый подумал о свободе, словно вдохнул хвойного аромата.

Не дав встретиться с роднёй, мужиков доставили к кузнице. Чёрная избушонка показалась Никодиму Савельевичу чужой, неласковой. Думал — прольёт слезу от радости встречи. Испытал опустошение души. Выжгли нутро калёным железом. Улетучилась тоска по наковальне, молоту.

— Чего размечтался, бугай?! — пробазлал неопохмелённый Ганька. — Подкопили на нарах силёнок — колхозу подмогните.

— Снимай кандалы!

— Мы и тут из вас дурь выбьем, — взвизгнул Горбонос. — Ваши вериги надолго.

Шустрый Оскал летал по Заполью, блажил:

— Дядю Никоду освободили! Дык я помог.

Ждали появления мужей Соломонида с Прасковьей. Фунтиха сунула рассыльному горячий пирожок с горошницей.

— Рассказывай, родненький, подробности.

— В кузне они.

Сердчишко Праски забилось сбойно. Набросила клетчатую шаль, засуетилась.

— Схожу разузнаю.

На подходе к кузнице её остановил ухмылистый Ганька.

— Стоять! Свидания запрещены!.. Пошла вон!

— Козёл безрогий! Грубить вздумал. К мужу, к свёкру иду. Ни к тебе — шкуре продажной.

— Докаркаешь! Мы при исполнении задания…

— Исполнители вонючие! Прочь с дороги!

Оттолкнув надзирателя, упрямая молодайка подбежала к Тимуру, уткнулась в грудь разгорячённым лицом. Из распахнутой серой фуфайки несло стойким потом.

— Поцеловки отменяются, — секретничал на ушко муж, — вишь, губы скалками.

Поначалу Прасковья не разглядела синюшные рассеченные губы.

— Выродки! — ненавистно посмотрела на конвоиров.

Обняла Никодима. Разглядела его потемневшее осунувшееся лицо.

— Ничего, дочка, дюжим, — успокоил свёкор.

— Чья теперь кузница? — спросил вызывающе Никодим.

— Обчая, — ехидненько ввёл в курс собственности Ганька.

Заглянув в нутро избушки, Селиверстов осудил:

— Сразу видно, что обчая. В свинарник превратили.

Надзиратель Фесько, отведя в сторонку растревоженную Прасковью, буркнул: