Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов Страница 32

Чарующая своей лексикой былина продолжает:

А все палачи испужалися,

Что и все по Москве разбежалися;

Един палач не пужается,

Един злодей выступается —

Малюта-палач, сын Скуратович;

Хватил он царевича за белы ручки,

Повел царевича за Москву-реку.

Обратим внимание на точность народной памяти: за Москвой-рекой находился особняк Малюты, в котором он устроил застенок с тайным ходом, по которому в воду сбрасывали тела.

Старый боярин Никита Романович на неоседланном коне несется вслед за Малютой. Боярина сопровождает любимый конюх. Настигнув Малюту, Никита Романович обращается к нему громким голосом:

Малюта-палач, сын Скуратович,

Не за свойский кус ты хватаешься,

А этим кусом ты подавишься…

Не переводи ты роды царские…

«Немилостивый палач» Малюта отвечает Никите Романовичу, что его дело подначальное и что, ослушавшись царя, он сам должен будет сложить голову на плахе, а это, между прочим, полностью соответствует реальному положению вещей:

И чем окровенить саблю острую?

И чем окровенить руки белыя?

С чем прийти перед царские очи?

Никита Романович предлагает Малюте совершить подмену и «сказнить» его преданного конюха. Тот соглашается, и невезучий конюх отправляется к праотцам. Иоанн, в ужасе от своего приказа, торжественно отпевает и хоронит невинную жертву. Однако все кончается к общей радости и удовольствию, когда царь узнает, что Федор жив.

В былине помянуты и добрые деяния Иоанна, а Малюта-палач, сын Скуратович, выглядит вовсе не злобным убийцей, а подневольным рабом, ослепленным величием и вседозволенностью власти, который в конце концов отступается от принципа беспрекословного подчинения бесчестному и неправедному повелителю во имя благой и человеколюбивой цели — спасения царевича. Судьба жертвы, уничтоженной согласно плану благородного и смелого боярина, на удивление никого не волнует и не печалит. Главное, что представитель правящей династии остался жив и здоров. Остальное не принимается во внимание. А у конюха, между прочим выходца из народа, который и сочинил эту фольклорную напевную жемчужину, естественно, была жена или возлюбленная, были, возможно, дети, родители, братья и сестры.

Такова народная память и народная — тысячу раз — воспетая нами мораль. Ну как власти, заботящейся прежде остального о собственной безопасности, не поддерживать подобную интерпретацию событий? Как ей, власти, преследовать сказителей подобных былин? И зачем? Малюта-палач, сын Скуратович, изображается нечувствительным к судьбе своего брата поэтом со снисходительностью труднообъяснимой. Когда сегодня в некоторых источниках эпоха пыток, казней и убийств выдается за благостное время строительства державы, когда доносчик и агент НКВД, писатель — не кто-нибудь! — Петр Павленко вкупе с кинорежиссером Сергеем Эйзенштейном, поступающим в кинематографе ничуть не лучше, чем Малюта-палач, сын Скуратович, в реальной жизни, оправдывая по заказу вождя-кровопийцы личность и деяния тирана, а окружающие и потомки снисходительно разводят руками и повторяют вслед былинному герою: что, мол, ослушавшись вождя, Эйзенштейн сам сложил бы голову на липовой плахе, хочется воскликнуть: поделом кату мука! Поделом нам всем! Поделом!

Ужасно, что талантливый кинорежиссер перешел на сторону тирана и революционных убийц.

Да, если бы Эйзенштейн ослушался вождя, его бы ждала участь Всеволода Эмильевича Мейерхольда, а он хотел жить и работать.

Право выбора есть у каждого, но у каждого есть и обязанности, о которых люди склонны забывать. Нет мужества — не иди в кинорежиссеры, не воспевай убийство одних и не восхваляй убийство других как аргумент в политическом противостоянии. Называй бунт бунтом, даже если он основан на справедливых в данный момент требованиях. Скажи своим зрителям, к чему этот бунт ведет. Не становись на сторону убийц и не позволяй политике пожрать свое любимое искусство. В фильме Эйзенштейна об Иване Грозном ни Малюта-палач, сын Скуратович, ни князь Владимир Андреевич Старицкий, ни его мать Ефросиния, ни кто-либо другой, включая главное действующее лицо, ни в малой степени не соответствуют — даже приблизительно — исторической и — что самое обидное — художественной истине.

Политика, а следовательно, и аппарат насилия всегда посягали на культуру в государстве Российском. Все зависело от степени этих посягательств. Даже при наиболее суровом самодержце в XIX веке — императоре Николае Павловиче Пушкин и Лермонтов создали то, что хотели создать, а Толстому, Достоевскому, Гоголю, Тютчеву, Фету и сотням русских литераторов, композиторов и художников вообще никто не препятствовал при реализации замыслов. Именно в XIX веке была высказана правда об эпохе правления Иоанна IV, именно в XIX веке был вынесен приговор тирании и именно в XIX веке был дан всеобъемлющий анализ эпохи пыток, казней и убийств, которую открыл поступок тринадцатилетнего мальчишки, волею случая оказавшегося на великокняжеском троне.

Личность царя Иоанна, его соратников и фаворитов, а также характер правления последних Рюриковичей, которое предшествовало Смуте, получили в XIX столетии более эмоционально оправданную, гуманистическую и справедливую оценку, чем в XX столетии, особенно в трудах таких корифеев исторической мысли, как Карамзин, Соловьев, Ключевский, Костомаров. Эта оценка была менее политизированной и конъюнктурной и более сбалансированной и устойчивой. Золотой век русской литературы и истории — искренний и честный — во многих отношениях опередил Железный — XX — век: кровавый, подлый и лицемерный, несмотря на все высокое, чем мы ему обязаны. Век-волкодав, как называл его Осип Мандельштам, оказался ближе к Иоаннову средневековью со всеми вытекающими из этого последствиями. XX столетие — мало кто отважится с таким утверждением спорить — являет собой пример историко-гуманитарного регресса и поражает жестокостью, обилием жертв и равнодушием к судьбам людей — обыкновенных и необыкновенных, из которых и состоят народы.

Специфика русской жизни того времени, ее беззаконная сущность, несмотря на вышедший Судебник, после крушения коммунистического режима стала очевидна для всех. Законы в государстве Российском, сколь они ни были бы хороши, никогда не исполнялись в полном объеме. Видимо, это и послужило причиной того, что имя Малюты Скуратова, дипломата, воина, родственника московских царей и одновременно заплечных дел мастера, стало нарицательным, а имена Сансона или какого-нибудь Фуке-Тенвиля, так же как Екатерины Медичи и Гизов — нет. Между тем по числу жертв и изощренности пыток Малютинская эпоха не идет ни в какое сравнение с чужеземными примерами. Закон — что дышло… Это дышло никогда не выпадало из рук героев известного поприща.