Мужайтесь и вооружайтесь! - Сергей Заплавный Страница 32

Тем временем прислужник поставил перед ним блюдо с жареной на рожнах курятиной, а к ней чашку с гречневой кашей.

Кирила с утра ничего не ел. Однако у него хватило выдержки сначала испить хлебного кваса, не спеша отпробовать каши и лишь затем приняться за курятину. Это не мешало ему присматриваться к другим приказным и внимательно слушать Семейку.

— Однажды на Руси шум сделался, — играя голосом, начал тот. — Откуда ни возьмись, нагрянул на нее некий Бородавочник, спихнул с трона прежнего царя и сам на него непристойно влез, а царицкой польскую девку панью Маринку сделал. Ни вида у нее, ни совести, ни зада, ни переда, зато гонору, что красных соплей у курыли [37]. Вот и стали они в четыре руки да в четыре ноги бесов крутить, народ баламутить. Со всего света проходимцев в государство, как вшей, понапускали. Те отродясь бани не знали, зато в шляпах надменничают и при оружии. И столько вокруг воров и бездушников вдруг наплодилось, что всколыбался честной люд, стал срамить этого самого Бородавочника: «Кто ты такой, сукин сын? Откуда взялся? Таких, как ты, царей у нас дома на конюшне хватает!» Стукнули его, осердясь, грякнули — и нет больше Бородавочника. До того сердечные раззадорились, что тут же вытряхнули его из царских одежд и стручком вверх на главной площади бросили, чтобы, значит, другим неповадно было на Русь зявиться. А панья Маринка под лавку с перепугу забилась. Сидит там, зубами клацает, смертушки своей неминучей ждет…

Намеки Семейки всем понятны. Бородавочник — это, ясное дело, Лжедмитрий Гришка Отрепьев. На переносице у правого глаза имел он весьма заметную бородавку. А панья Маринка — дочь польского магната Юрия Мнишека. Преуспев в расхищении королевской казны, решил он и царскую казну к рукам прибрать. Вот и породнился с Отрепьевым.

Кириле любопытно стало: куда Семейка свою побаску вывернет?

— В старину как говорили? — многозначительно помолчав, продолжил свою быль-небыль тот. — Доброго чти, а злого не жалей! Но с паньей Маринкой по-другому вышло. Сослали ее в Ярославль щи хлебать, да не за обыденный стол, как у нас, а прямиком в воеводские палаты, на шелка и бархаты. Такое наказание ей вышло: на всем готовом в неге сидеть, два года в чисто небо поплевывать, ждать, когда другой лиходей из навозной кучи вылезет. Ждала, ждала да и дождалась! Он к ней: объяви-де, что я и есть воскресший из мертвых Бородавочник, а проще сказать, Кощей Бессмертный. От него дурным духом шибает, а ничего не поделаешь. Сколько собаке ни хватать, а сытой не бывать. Так и панья Маринка. Стала она и с этим злыднем народ дурить, слезами людскими умываться, полотенцем с золотой каймой утираться. Вот и пошла молва: не оттого ли в Ярославле моровая язва сделалась, что панья Маринка к Тушинскому вору в постелю прыгнула? С Кощеями у нас сущая беда, а с Кощеихами и того плоше. Нынче эта польская девка нового лешака к себе в постелю заманила. Хочется ей, чтобы он ее мальчонку, в Тушине невесть от кого прижитого, в цари-царевичи толкал.

— Это ты про Ивана Заруцкого, что ли, баишь? — высказал догадку Дорога Хвицкий.

— Это я про первого и, дай бог, последнего атамана-боярина речь веду, — невозмутимо поправил его Семейка. — А как того казачину на самом деле звать-величать, про то тебе лучше ведомо. Знаю только, что из-за этой пройдохи паньи Маринки он свою законную жонку в монастырь затворил, сына к ее двору в Коломне приставил, а сам с нею в блуде без зазора живет. Совсем с ума сбился путаник. И других сбивает.

— Ну и в чем соль твоей побаски? — подал голос Петр Третьяков.

— Этого я и сам покуда не знаю, — всхохотнув, откровенно признался Семейка. — Но поскольку мы в Ярославле обретаемся, мне про панью Кощеиху и подумалось. А так или нет, уж не обессудьте.

— Ну все! — подал голос Кузьма Минин и веско добавил: — Посидели и будя!

Перекрестясь, он первым встал из-за стола. За ним начали подниматься остальные. Кирила отложил в сторону ложку, тоже готовясь присоединиться к ним, но тут Минин опустил ему на плечи руки, как припечатал:

— Сиди! Человек из еды живет. Без нее у тебя подушка в головах вертеться будет, — а Евдокимова попросил: — И ты с ним посиди, Афанасий. Вдвоем веселее застолье коротать.

Внимание Минина приятно Кириле.

«А руки у него веские, — отметил про себя он. — Такие камень в творог сомнут. Какой же он после этого Сухорук? Скорей Твердорук…».

— Ну и как тебе россказни Семейки понравились? — поинтересовался у Кирилы Евдокимов, когда они остались одни.

— Почему россказни? — возразил Кирила. — Очень даже складные былички. Со своим поворотом, с новым взглядом.

— Что же в них нового, скажи на милость?

— Никому до Семейки не пришло в голову самозваных лжецарей с Кощеями Бессмертными сравнивать, а он сравнил. Ну а чем Марина Мнишек не Кощеиха?

— Пожалуй, что и так, — легко согласился Евдокимов. — А мне, вишь, показалось, что ты в мыслях далеко отсюда унесся, так далеко, что ложкой в тарелку попасть не можешь. Или ошибаюсь?

— Да нет, Афанасий Жданович, врать не буду. Увидел я тут Семена Сыдавного и глазам своим не поверил: как такого земля носит?

— Это почему же? Объясни! — потребовал Евдокимов.

Пришлось Кириле напомнить ему историю со Смоленским посольством. Выслушав ее, Евдокимов вздохнул:

— Вот что значит подлая Смута. Она души нетвердые наскрозь перепахала — кому меньше, кому больше. Трудно сейчас безгрешных найти, ой трудно! С неба, вишь, они к нам не свалятся. Вот и приходится князю и Козьме Минычу с теми дело иметь, кто о совести вспомнил и прежние свои измены делом решил искупить. Так что ты на Сыдавныго волком-то не смотри. По мне так он не хуже других за этим столом будет. И дело свое доподлинно знает… Да ты ешь, ешь, пока жаренка совсем не остыла.

— И то верно, — снова взялся за ложку Кирила и поспешил переменить тему: — Ты вот лучше скажи, почто Минина Сухоруком кличут?

— По родовому прозвищу, Нечаич. Один из его дедов сухоруким был, от него, видать, оно дальше и пошло. А ежели Козьму Миныча или кого из его пяти братовьев взять, так им скорей Микулами Селяниновичами зваться впору.

— А я слыхал, будто Минин вроде и не крестьянского роду.

— Ты меня слушай. Из самого что ни на есть крестьянского! Отец-то его, Мина Анкудинов, в Балахну из-за Волги пришел, из деревни Сорвачево, что на реке Чуди. Солеваром он уже в Балахонском Усолье стал, свои соляные промыслы там завел, состоятельным человеком сделался. И детей новому рукомеслу обучил, а оно, вишь, слабых не любит. Паи от своих соляных труб Мина старшим сыновьям расписал — Федору с Иваном. Вот и пришлось Козьме на стезю мясной торговли стать, а это тоже дело нелегкое. На ней он и развернулся, в земские старосты вышел, не только друзей, но и врагов заимел. Коли услышишь, что кто-то его мясником или говядарем назвал, знай, что это либо супротивник ему, либо мелкий завистник. Да и сам в разговоре случайно не прошибись. Он, вишь, к этому чуткий.