Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский Страница 32

Прибыв на место, он еще больше развернулся. В строящемся городе объявил себя царем. Сказал, что город строит он и его люди, а царские слуги могут просто загорать.

Бельский смеялся над Годуновым в открытую.

Мол, Борис продался немцам, бороду бреет, лекарей немецких пользует. Он детей боярских в Англию шлет на посмешище, русский дух на неметчину сменял.

– Он в Москве царь, а я в Борисове царь!

Ох, забылся Богдан Яковлевич! А Годунов тем временем укреплялся все более, и надо было ему наказать кого-то в открытую, чтобы другим силу и власть показать.

И вот Темир Засецкий с полусотней отборных ребят был отправлен в Борисов с заданием привести Бельского в Москву в каторжном уборе в простой телеге.

Как это удалось Темиру, никто не знал. То ли обманом заманил Богдана Яковлевича в свой стан, то ли передал приказ годуновский прибыть в Москву, то ли пригрозил смертью заложников, только скоро был доставлен Богдан Яковлевич в столицу, как приказано – в простой телеге, с оковами на руках.

Здесь Богдана Яковлевича, даже не завозя к Семену Никитичу, выставили в середине Москвы у Кремля, и шотландский капитан Габриэль не обрил его, а по волоску выщипал ему бороду, приговаривая на плохом русском:

– Вот теперь и борисовский царь без бороды! Вот теперь и борисовский царь без бороды!

С тех пор несколько лет Москва ничего не слышала об этом вечно бунтующем любимце Ивана Грозного. А Годунова начали уже по-серьезному опасаться.

* * *

Проверив силу на Бельском, занялись Романовыми.

Семен Никитич Годунов предложил человеку Романовых – Гаврилке Бартеневу – донести на господ. Предложил в таком месте и таким образом, что нельзя было отказаться.

Донос был сделан мгновенно:

– В подвале дома Александра Никитича Романова в кладовой есть коренья для насылки порчи и колдовства на государеву семью. Кореньев много, все самые ядовитые и черные.

Обвинение более чем страшное.

Немедленно были высланы пристава с сотней стрельцов для обыска кладовой. Мешки с кореньями были найдены. Для чего они были в кладовой, никто из семьи ответить не мог.

Мешки были доставлены на двор к патриарху Иову. Царь немедленно велел собрать всех важных людей. В присутствии думных бояр и дьяков коренья были высыпаны на пол.

Поднялся жуткий крик:

– Кто? Зачем?

– Наказать!

– Казнить!

– На плаху за это!

– Кого на плаху?

– Романовых, вот кого.

Привели Романовых. Первым Федора Никитича, как главного врага Годунова. Потом всех его братьев.

Они ничего не могли отвечать против невероятного шума и злости, обрушившихся на них.

Но долго их и не расспрашивали. Быстро всех Романовых отдали под стражу. Кое-кого начали пытать. Причем не столько спрашивали о кореньях, сколько о беглых монахах, о письмах Марфы Нагой, о бесстыдных самозванцах, вести о которых постоянно поступали в канцелярию Семена Никитича.

Федора Никитича сломали быстро – портретом. Его в тот же вечер доставили в пыточную из подвала коломенского дома Романова…

– А что это за портретик такой? Кто это в царской одежде на троне сидит? И почему это подпись под ним затерта? – спрашивал мелкий подручный Семена Годунова.

– Нет там никакой подписи! – хмуро отвечал Романов.

– А я вот как гляжу, так и вижу, что там написано, – возражал Семен Никитич.

– Что же там написано? – спрашивал седобородый красавец Федор Никитич.

– А написано там «Федор Никитич Романов, государь всея Руси». И всего-то.

– Сказать что хочешь можно, – не соглашался Романов.

– Что, велеть очистить? Мастеров позвать?

Романов не стал спорить. Он прекрасно понимал, что служба доносов у Годуновых поставлена прекрасно. Что о надписи этой Годуновым давно уже ведомо. И не случайно портрет принесли сюда с такой шустростью.

– Не надо очищать, – сказал он. – Только ты, Семен Никитич, сам ведаешь, что портрет этот старый. Еще до венчания Бориса Федоровича на царство писан.

– Портрет-то старый, хозяин еще не стар. Горяч, все вперед рвется. Сам не рвется, братья его рвутся. Моли Господа, Федор Никитич, чтобы тебе голову целу оставили! Уведите!

Запытали нескольких слуг. Бедные рабы умирали в муках, но ничего больше выгодного для Годуновых о своих владельцах не сказали.

Вместе с Романовыми взяли, пытали, потом разослали по разным монастырям и тюрьмам князей Черкасских, Шестуновых, Репниных, Сицких и других.

Не тронутыми остались Шуйские и Федор Иванович Мстиславский. Один по чрезвычайной хитрости и лицемерности, другой по чрезвычайной простоте и честности.

Москва замолкла и затаилась. Неизвестно стало, чего больше, пользы или вреда, принесла эта расправа. Романовых по Москве уважали.

Чтобы разобраться, включили один веками проверенный механизм: принародно наградили слугу бояр Шестуновых Василку Воинка за донос на своих господ. Наградили его большими деньгами, званием и поместьем с крестьянами. И таким образом на годы вперед обеспечили себя доносами и подметными письмами на господ и соседей.

Страна шла правильным путем!

* * *

«От командира пехотной роты Жака Маржерета библиотекарю королевской библиотеки милорду Жаку Огюсту де Ту.

Париж

Уважаемый милорд!

Я надеюсь, что мои первые письма благополучно достигли нашего теплого и милого моему сердцу Парижа. И что Вы, милорд, и его величество король ознакомились с моими посланиями. Поэтому пишу следующее письмо.

Сначала о главных событиях предыдущих лет.

В 1601 году начался тот великий голод, который продлился три года. Мера зерна, которая раньше продавалась за пятнадцать солей, стала продаваться за три рубля, что составляет почти двадцать ливров.

Слава богу, эти страшные дни миновали, и при некоторой сытости и благополучии о них сейчас можно говорить спокойно.

В продолжение этого времени совершались вещи столь чудовищные, что выглядят совершенно невероятными. Ибо было довольно привычно видеть, как муж покидал жену и детей, жена умерщвляла мужа, мать – детей, чтобы их съесть.

Я был свидетелем, как четыре жившие по соседству женщины, оставленные мужьями, сговорились, что одна пойдет на рынок купить телегу дров и пообещает крестьянину заплатить в доме. Но когда, разгрузив дрова, он вошел в избу, чтобы получить плату, то был удавлен этими женщинами и положен туда, где на холоде мог сохраняться, дожидаясь, пока его лошадь будет съедена в первую очередь. Когда это открылось, они признались в содеянном и в том, что тело этого крестьянина было третьим…