Геббельс. Портрет на фоне дневника - Елена Ржевская Страница 31

И благодать изливается на Геббельса.

30 апреля 1930. Мы ведем переговоры с Мюнхеном о новом автомобиле. Возможно, мы получим новехонький с иголочки «мерседес». Гитлер постарается. Вот будет радость. Геринг очень помогает. Звонили: куплен «мерседес»… Вот он уже стоит у ворот. Прекрасное, породистое животное. Семиместный! Замечательно сделан, элегантные линии и формы. Тут же пришел шеф и все мюнхенцы. Он радуется как ребенок. Я полон счастья и благодарности. Он славный малый!

2 мая 1930. Наша новая машина просто замечательна… Будут ли все эти свиньи мне верны? Главное, не заноситься. – Еще бы, «мерседес» да с шофером – это привилегия берлинских богачей. – Наша новая машина – просто поэма».

Но эйфория проходит, а ревность, задетость Геббельса, сдвинутого на периферию от Гитлера, остается. Никакие импульсы не доходят. Ни к чему существенному не приложим. Хотел было взбодрить нацистское жецское движение, оно «должно стать самым современным в Германии», но вскоре взмолился: «Фрау Кютемейер (вдова погибшего нациста) занимается там с Орденом женщин ерундой. Всю эту женскую чепуху нужно отправить туда, где ей место. Ради Бога, уберите женщин из политики». И теперь-то уж окончательно: «Мы должны так или иначе покончить с этой кутерьмой». И еще: женщины «не могут логически мыслить».

26 июня 1930. Гитлер хочет, чтобы я тут воевал по мелочи, а сам никак не займется крупным. Типичный Гитлер. Гитлер хотел, чтобы я приехал, но это бесполезно, он обещает и не держит слова.

29 июня 1930. Во всем виноват Гитлер с его нерешительностью, а вину сваливает на меня, называет вероломным фразером.

16 июля 1930. Штрассер получил министерство в Саксонии, внутренних дел и труда. Вот Гитлер. Он делает это из страха. Он даже в мелочах не свободен принять решение.

Упрочься Штрассер подле Гитлера или, более того, возобладай он в руководстве партией – это приговор Геббельсу. Они смертельные враги. И Геббельс неустанно отслеживает каждый шаг Штрассера, интригует, пугает им Гитлера, толкает на разрыв со Штрассером и обвиняет Гитлера в нерешительности.

Но другие действующие лица из партийной верхушки, оставившие мемуарные страницы, в том числе те, что написаны уже в заключении, характеризуют поведение Гитлера, похоже, проницательнее. По их словам, «нерешительность» – прикрытие тактики Гитлера, предпочитавшего обычно оставаться не разгаданным в своих намерениях, ускользающего. На деле же Гитлер был заинтересован в этих распрях, сам разжигал их и правил в партии, переключая благосклонность с одной враждующей группы на другую, растравляя ревность, конкуренцию, непримиримость между ними, не давая им сомкнуться и тем контролируя обстановку в партии, пресекая возможность сговора.

Возможно также, что, лавируя, Гитлер долго не шел на разрыв со Штрассером, чтобы не нажить активных недругов среди немалого числа приверженцев Штрассера, второго человека в партии. Когда надо было создавать массовую партию, бороться с социал-демократами, с коммунистами, Гитлер и Штрассер, казалось, были едины и даже дружны. Так было на поверхности, подспудно же шла борьба за влияние в партии и в конечном счете – за власть.

«ЕЩЕ ДВА ГОДА – И МЫ НАВЕРХУ!»

23 июня 1930. Успех на выборах. Еще два года – и мы наверху!

11 июля 1930. Состояние сельского хозяйства ужасно. Зимой будет катастрофа.

15 июля 1930. Поля, поля, колосья стоят высоко. Благословенный урожай! И вымирающее крестьянство.

18 июля 1930. Рейхстаг распущен. Ура… Коммунисты поют «Интернационал».

Мировой кризис достиг Германии, навалился на страну. Сокрушена экономика, оправившаяся было от последствий войны и поражения. Жестокая, неудержимо растущая безработица. Беспросветность, страх будущего.

Немецкий народ, одаренный великим трудолюбием, ничем нельзя уязвить больше, чем лишением работы. Эти неизменные черты устойчивости, постоянства и насущную в них потребность я наблюдала в другой период сотрясения германской истории, другого ее слома – вслед за поражением во Второй мировой войне. Сошлюсь на свои наблюдения.

До тех пор я видела немцев только в военной форме и только в пейзаже войны. В той или иной степени такой немец был знаком, понятен. Но в Германии, сразу же за пределами войны, ее «мирный» народ был совсем незнакомым и в своих проявлениях, в своем быту, складе – непознаваем. С тех пор эти первые впечатления стерлись, прибавилось понимания, сближения, но тогда они были острыми. Так, меня очень удивило, когда в самые первые дни падения Берлина (а в городе еще догорали пожары, рушились выгоревшие дома, повсюду завалы, смятые танками баррикады, на улицах – все еще сдача оружия, сдача в плен берлинского гарнизона) хозяин квартиры, где мы заночевали, спросил меня, сможет ли он пройти на такую-то улицу к зубному врачу. Я посочувствовала ему, страдающему зубной болью. Оказалось, что нет, не страдает, но условился более двух недель назад (то есть до начала штурма Берлина) прийти в этот день на прием.

И вот так же, на каждом шагу, я видела, с какой неукоснительностью немцы в этих чудовищных обстоятельствах выполняют свои обязательства, казавшиеся мне «незначительными», сметенными катастрофичностью событий.

И уже немного позже, в другом городе. Как ни сурова, скудна и тревожна была жизнь, люди не сникали, стойко соблюдали свой привычный уклад. Вели свои дела, посиживали в кафе, прогуливались вечерами на бульваре, отправлялись в воскресенье на пляж. Мне порой казалось даже кощунственным, что все это так происходит, ведь страна переживает крах, бесчисленны жертвы, разрушения и солдаты уведены в плен, расплачиваясь за поражение. Как же не изойти всем миром в общем несчастье! А уж если стойкость при таких-то обстоятельствах, так ради общего дела, а не себялюбивых, житеиских, нам казалось – «мещанских» интересов.

Они – другйе, чуждые.

Примерно так я записала тогда. Не удавалось воспринять это противостояние бедствиям, которое начинается с обязательств перед самим собой – телесным, перед всем житейским, не испаряющимся в духовном изживании катастрофы. Эту непременность в осуществлении своих нужд, в поддержании повседневных навыков, привычек, чтобы не поддаться хаосу, выстоять. Только со временем, с расстояния я смогла оценить этот властный инстинкт самосохранения. Этот труд другой культуры.

Но еще я поняла, что в своей массе немецкий народ, тот, каким он был тогда, скорее готов подпасть под насилие, чем выносить хаос или угрозу его ^[31].

Недаром же в дневнике Геббельс печется о политической дестабилизации, об упадке экономики, о развале в стране – о хаосе, который должен сделать страну добычей нацизма. Нацизм, рвущийся к власти, – это апология хаоса.