Тени, которые проходят - Василий Шульгин Страница 31

* * *

Вина. Водка продавалась в особых лавках. Казенная, или «монополька», как ее называли, стоила пятьдесят копеек за литр, а «Зубровка» (маленькая бутылка, примерно на пол-литра) — семьдесят копеек.

Бессарабское белое вино — в магазине двадцать пять копеек литр. Знатоки утверждали, что это хорошее, натуральное вино. Но на мой вкус — кислое.

Литр «Кронверкской мадеры» в магазине стоил три рубля, «Бордо» и красное вино «Лафит» — два рубля, а сотерны (крымское и французское белое вино) — около двух рублей.

Шампанское. Литр «Абрау-Дюрсо» (крымское шампанское) стоил два с полтиной. Донское и Цимлянское — около рубля. Французское шампанское «Мум» и «Редерер» — шесть рублей в магазине (был большой налог), а в ресторане девять рублей литр.

Было еще какое-то импортное шампанское, названия не помню, за которое брали десять-двенадцать рублей.

Ликеры «Бенедектин», «Абрикотин», «Какао-шуа» и «Мараскин» в ресторанах подавались в специальных ликерных рюмках, поэтому и цен их не знаю, но помню, что были они очень дороги, так как являлись импортными винами.

Из коньяков помню русский, шустовский, до пяти звездочек. Ликерная рюмка такого коньяку, долитая сельтерской водой, что называлось «финшампанью», стоила недорого, точно не помню, то ли двадцать, то ли сорок копеек, так как широко брали студенты. Подавался обычно к черному кофе.

* * *

Сыры. Очень дорогой был швейцарский — восемьдесят копеек за фунт. Русско-швейцарский, то есть швейцарского сорта, но изготовленный в России, стоил вдвое дешевле.

* * *

Фунт масла у Аристархова продавали за восемьдесят копеек. Очень дорого. Но зато какое это было масло, первоклассное!

* * *

Икра. Паюсная, приличная, начиналась от двух рублей за фунт, крупнозернистая — пять рублей. «А красная?» — спросил я. Красная за икру не считалась, кета. Потому и стоила сорок копеек за фунт.

* * *

Мясо. Не помню, сколько стоило оно в магазине и на базаре в городе, но помню, что к нам в имение Агатовка мясник привозил мясо из Гоши, это будет семь километров пути. Брал сначала четыре копейки за фунт, а с девятисотого года накинул цену и стал брать семь копеек.

* * *

Рыба. «Тарань» — очень хорошая, но страшно соленая. Стоила так дешево, что цену не запомнил. Очень дешево.

* * *

Зерно. Рожь — шестьдесят копеек за пуд. Овес и ячмень примерно в той же цене, а пшеница — около рубля.

Мука шла примерно по той же цене, что и зерно, так как за обмол брали около десяти копеек за пуд на больших мельницах, на маленьких столько же или немного, на одну-две копейки, дороже.

Белая мука была семи сортов: 1-ый, 2-ой, 3-ий, 0-й, 00, 000 и 0000. Последняя — очень высокосортная мука, которая шла на пасхальные куличи, ценою немного больше рубля за пуд.

* * *

Самым капризным в смысле цены был хмель. Употреблялся он для дрожжей и для пива, стоил от одного до двухсот рублей за пуд. Цена определялась урожаем, спросом и так далее. Поэтому хмелеводы часто разорялись. Все в итоге зависело от мировых цен на хмель, которые никогда нельзя было предугадать.

Вспоминаю один случай. В Житомире была организована губернская сельскохозяйственная выставка. Мне телеграфировали, что мой хмель занял второе место в Волынской губернии. И одновременно получаю телеграмму от каких-то жидов-скупщиков, которые предлагают купить его по два рубля пятьдесят копеек за пуд. Я бы согласился, но на беду ко мне заехал специалист, который в «Киевлянине» вел специальный раздел по хмелю: справки о ценах, небольшие заметки о культуре разведения и тому подобное. Узнав об этом предложении, он пришел в ужас: «Эти жиды с ума сошли. Премированный хмель! За два с полтиной?! Не смейте продавать, подождите Варшавской ярмарки».

Я его послушался, не продал. А на Варшавской ярмарке хмель катастрофически пал. Я ждал целый год и продал его по рублю за пуд. Вот вам и специалист.

А в общем хмелеводы-чехи, — а это были хмелеводы высокого класса, — считали, что если цена держится около пяти рублей за пуд, то доход равноценен доходу от урожая пшеницы, проданной по самой высокой цене.

Удобство в разведении хмеля состояло в том, что под него надо было очень мало земли. У одного моего соседа, помещика-хмелевода, была самая большая плантация в Волынской губернии — пятнадцать десятин. Между прочим, мужики называли его Куткикут. У меня служил один поляк, который ранее работал у него. Так он рассказывал, что этот помещик любил вставлять во время разговора французские слова и часто, обращаясь к мужикам, говорил: «Жебы то было зроблено coûte qui coûte!» ^[25]. Мужики так его и прозвали: Куткикут.

«Аполло», цыгане и другие

Как сейчас помню, вечером пятнадцатого июня я заканчивал передовую для газеты «Киевлянин», когда ко мне ворвался мой племянник Филипп Могилевский, подписывавший свои статьи в газете псевдонимом «Эфем».

— Каждый день передовая, каждый день еще какая-нибудь статья. Ты не выдержишь, — заключил он.

— А что дальше? — спросил я, понимая, что это начало.

Он несколько снизил тон:

— Тут есть такое учреждение… на Николаевской улице… «Аполло».

— Кабак?

— Во всяком случае, не университет.

— Ну, хорошо, поедем, — решил я.

Я не был завсегдатаем таких заведений, но сейчас необходимо было как-нибудь отвлечься от политики. Ведь политиком я тоже не был. Это только так казалось, что я прожженый политик.

* * *

Мы попали к началу представления. Зал был полон. На сцене выступал жонглер во фраке. «Из правого рукава выпускали лебеда». Правда, выпускал он из правой руки не лебедей, а белые тарелки, но они летали как птицы. Поднимаясь до второго этажа, они обходили весь зал и возвращались к жонглеру, который принимал их левой рукой. Я сказал:

— Красота!

— Да, это красота, а не красивость.

— В чем разница?

Филипп любил поспорить, особенно со мною, так как ко мне не питал особого почтения — он был младше меня всего на восемь лет…

На сцене выступала хорошенькая шансонетка. Он недовольно заметил:

— Терпеть не могу хорошеньких, это не красота, а красивость.

Действительно, его многочисленные увлечения не были красивы, но они всегда были интересны.

После других шансонеток, несносно грубых и глупых, и таких же ужасных певцов, выступила красивая, в длинном платье, лирическая певица. Она спела «Сияла ночь» на слова Фета, но особого успеха у захмелевшей публики не имела. И, наконец, цыгане. Семь цыганок расселись полукругом в пестрых, но изящных темных шелковых платках, а за ними встал частокол из нескольких цыган с гитарами в руках. В центре полукруга сидела цыганка средних лет с хорошим голосом. Это была часть московского цыганского хора.