Троцкий против Сталина. Эмигрантский архив Л. Д. Троцкого. 1933-1936 гг. - Юрий Фельштинский Страница 31

Тем не менее, как и подобало правоверному марксисту-ленинцу, Троцкий искал «объективные» причины неудач своего движения. В июле 1931 г. он высказал мнение, что возникший «революционный прилив» бьет как по правой, так и по левой оппозиции официальному сталинистскому коммунизму. «…При таких условиях, — полагал он, — та фракция, которая не просто плывет по течению, а критически перерабатывает обстановку и сознательно ставит все вопросы стратегии, должна неминуемо быть на известное время оттерта в сторону». Почему же? Ответ на этот вопрос не следовал. Правда, почти вслед за этим лидер оппозиции все же вынужден был перейти от «объективных факторов» к «субъективным», признав, что оппозиция «до сих пор» сделала «очень мало», что оппозиционные группы «нередко не имели ничего общего с большевизмом», что «мы делали… немало ошибок», что рабочие «не поспешили броситься очертя голову на призыв левых оппозиционных групп в разных странах». Призывая к конкретному анализу обстановки, причинно-следственных связей явлений, Троцкий далеко не всегда следовал собственному призыву, особенно в тех случаях, когда такой анализ мог оказаться политически вредным для его движения или же для него лично.

Отсюда и те негодующие упреки, язвительные характеристики, стремление навязать оппозиционерам собственный строй мыслей, которые прослеживаются у автора почти всех публикуемых документов все больше и больше. Естественно, он был крайне уязвлен репликой Г. Урбанса, который возразил против того, чтобы в качестве незыблемой истины признавали «каждую запятую Троцкого». В чем только не обвинил Троцкий Урбанса в связи с этой фразой: в глубокомысленном богемстве и люмпенпролетарском цинизме, в том, что тот, мол, сводит дело к своей лавочке, и, наконец, в идейном шарлатанстве и авантюризме! Не менее презрительно отзывался Троцкий о П. Навилле, французском писателе-сюрреалисте, возглавлявшем одну из групп в Коммунистической лиге Франции, которая соперничала с группой Р. Молинье, пользовавшегося поддержкой оппозиционного «пророка». «Политическая бесплодность этого человека доказана полностью, — гласил своего рода приговор Навиллю. — Ждать от него революционной инициативы можно так же, как от козла молока. По складу это консервативный, недоверчивый и политически робкий буржуа, испорченный случайной прививкой марксистской теории». Неясно, сознательно ли бросил автор последнюю фразу, или она прорвалась случайно. Но в ней Троцкий был ближе к истине, чем во множестве своих сочинений, — «прививка» марксизма могла только испортить западного интеллектуала…

Все же многие конкретные оценки политической ситуации Троцким, особенно когда он выходил за пределы положения в оппозиционном коммунистическом движении или в компартиях, отличались достоверностью, несмотря на то что каждый раз они окрашивались в догматизм творца концепции перманентной революции.

В наибольшей степени это относилось к оценке ситуации в Германии, где в условиях Великой депрессии начала 30-х гг. резко усилились экстремистские политические настроения и влияние Национал-социалистической рабочей партии Гитлера. Уже в сентябре 1931 г. Троцкий считал возможным приход национал-социалистов к власти, что означало бы, по его мнению, неизбежность войны между Германией и СССР. В то же время он отвергал свойственную не только коминтерновским теоретикам, но и некоторым из тех, кто считал себя его последователями, тенденцию весьма расширительного толкования «фашизма». Эта тенденция состояла в том, что чуть ли не любой сдвиг вправо в системе политической власти той или иной страны квалифицировался как «фашистский переворот», и в том, что предсказывалась фатальная неизбежность «фашистской стадии» в развитии капиталистических стран. Полемизируя со своими британскими последователями Ридлеем и Аггарвалой (точнее, последние причисляли себя к таковым, Троцкий же от них отмежевался), оппозиционный лидер счел немотивированным выдвижение ими на первый план вопроса о возможности фашистской власти в Великобритании. Он обоснованно оценил «полное ничтожество» Фашистской партии О. Мосли и тем более экстремистской Гильдии св. Михаила. В более широком плане он характеризовал фашизм как «специфическую форму диктатуры финансового капитала, не тождественную с империалистической диктатурой как таковой». Нетрудно увидеть, что по существу эта дефиниция почти не отличалась от определения фашизма, данного Коминтерном через четыре года, на его VII конгрессе (1935). Но это было сделано через два с половиной года после прихода нацистов к власти в Германии. В начале 30-х гг. же официальный коммунизм, в отличие от Троцкого, видел фашизм не столько у партии Гитлера, сколько у социал-демократов, против которых и направлял свои стрелы.

Через год Троцкий смог уже довольно объективно оценить социальную базу национал-социализма, признав, что он выражает отнюдь не только интересы «финансового капитала». «Разношерстные массы мелкой буржуазии, оторвавшись от старых партий или впервые пробудившись к политической жизни, сомкнулись под знаменем со знаком свастики. Впервые за всю свою историю промежуточные классы — ремесленники, торговцы, «свободные» профессии, служащие, чиновники, крестьяне, — разобщенные условиями и привычками жизни, традициями и интересами, оказались объединены в одном походе, более причудливом, фантастическом и противоречивом, чем Крестовые походы Средних веков». Эта оценка может рассматриваться как зародыш того интерклассового понимания германского нацизма, которое постепенно сложилось в историографии после Второй мировой войны. Правда, из этого комплекса Троцкий исключал рабочий класс, что можно считать понятным, учитывая коммунистические догматы нашего героя.

Впрочем, из относительно взвешенного анализа ситуации в Германии делались весьма субъективные, хотя и выгодные для авторитарно-коммунистического мышления Троцкого выводы о том, что в целом буржуазно-демократический строй если еще и не становится анахронизмом, то вступает в полосу, когда он вынужден будет отойти на «запасные позиции». Вот еще одно высказывание Троцкого, относящееся, как и предыдущее, к концу лета 1929 г.: «…Можно сурово осуждать крайние партии за пристрастие к насилию; можно надеяться на лучшее будущее. Но факт остается фактом: провода демократии не выдерживают социальных токов слишком высокого напряжения. Между тем это еще только начало эпохи».

Из других стран, которым уделялось наибольшее внимание в 1931–1932 гг., следует выделить Испанию, где была ликвидирована авторитарная власть генерала Примо де Риверы, а вслед за этим развернулась демократическая революция, продолжавшаяся почти все десятилетие. Из документов, посвященных этой стране, видно, какие грандиозные планы строил Троцкий в связи с испанскими событиями. Поначалу казалось, что факты подтверждают его расчеты, и он вновь и вновь использовал их для того, чтобы призвать к развитию перманентной революции. Троцкий отлично понимал, что добиваться в Испании низвержения буржуазно-демократического устройства и замены его диктатурой пролетариата означало бы «играть роль дурачков и болтунов». В то же время он призывал к неуклонному углублению революции и тем самым ставил буржуазную демократию под сомнение в противоречии с собственными утверждениями.

Здесь, как и в массе других случаев, на помощь приходило удобное орудие диалектики, в частности концепция единства противоположностей и диалектического «снятия», то есть отвержения достигнутого путем его максимального развития. Задача в том, провозглашал Троцкий, чтобы «на основах парламентской стадии революции стать сильнее, собрав вокруг себя массы. Только так можно преодолеть парламентаризм».