Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина 1914-1919 - Николай Реден Страница 31

Свобода печати ушла в прошлое, антибольшевистские или даже независимые материалы больше не публиковались. Единственными доступными источниками информации была печать компартии, занимавшаяся однообразной пропагандой. Обычные каналы распространения новостей заменили постоянно циркулирующие фантастические слухи. Причем большинство людей боялись не только открыто выражать свои мнения, но даже пересказывать то, что им сообщили шепотом другие.

Красный террор продолжался, и петроградская Чека становилась с каждым днем активнее. Пропадали родственники, друзья и знакомые. Никто ничего не знал об их судьбе. Страх, голод и неопределенность подтачивали силы людей. На каждом лице застыло выражение горя и безысходности.

Мои родители оказались счастливее других. Как врач, отец пользовался относительной свободой от вмешательства властей. Государство нуждалось в подобных людях, но в моем случае все обстояло по-другому.

Мои идеи и убеждения исключали обращение в большевистскую веру, а профессиональные знания слишком скудны, чтобы представить какую-либо ценность для коммунистов. В лучшем случае они могли бы меня использовать на незначительной должности под постоянным наблюдением. В их глазах я был потенциальным врагом — бесполезным грузом в то время, когда силы на исходе.

Подобное отношение власть имущих я принимал как должное, но к нему примешивалось еще более зловещее обстоятельство: сам факт моего присутствия представлял угрозу безопасности моей семьи. Пока я оставался дома, малейшая политическая оплошность с моей стороны могла причинить вред людям, которых я любил. Оставалась единственная приемлемая альтернатива — порвать родственные связи и исчезнуть.

Когда я сообщил родителям, что нашел работу в небольшом городке и собираюсь уезжать, они стали энергично протестовать, но я уже принял решение. Накануне отъезда, с наступлением темноты, я взял несколько дорогих для меня вещей и зарыл их под кустом в дальнем углу городского парка. Это был самый надежный и легкодоступный тайник.

На следующий день я в последний раз пообщался с родственниками. Мы говорили так, словно расстаемся на короткое время, но вокруг все было так неопределенно, что верить в это было невозможно. Я ощутил страх и сомнение, когда, прощаясь, пожал руку отца и поцеловал сестру Ирину. В последнюю ночь дома, когда все еще спали, в мою комнату вошла мама. Она не знала, что я не сплю, и до зари просидела возле моей кровати. Я чувствовал, как на мою руку капают ее слезы, но лежал без движения. Я понимал, что если открою глаза, то не осмелюсь уехать из дому.

Утром я уже ехал в поезде. Причина, которую я привел родственникам для объяснения своего отъезда, отчасти была истинной. Сокурсник по училищу Игорь связал меня с человеком, искавшим сторожа для своего дома, который находился в небольшом городке между Петроградом и Москвой. Пустые дома использовались Советами в своих интересах, и владельцы частных домов были заинтересованы в надежных людях, способных присмотреть за их собственностью и отвадить непрошеных гостей. Игорь и многие мои друзья нанялись на такую же службу в Петрограде и окрестностях. Я ждал тихого, небогатого событиями времяпрепровождения. Я нашел прибежище в неухоженном провинциальном городке с немощеными улицами. Зато дом оказался комфортным, с большой библиотекой. Я проводил время в чтении и работе в саду. В качестве мер предосторожности я носил морскую форму, не писал и не получал писем, старательно избегал общения с внешним миром. Моим единственным компаньоном был восьмилетний мальчик, сын соседа. Это был дружелюбный голубоглазый паренек, мы вместе коротали вечера.

Однажды утром, после нескольких недель спокойной жизни, я возвращался домой из магазина. У ворот меня встретил Миша, мальчонка из соседнего дома.

— К нам приходил комиссар, — сообщил он, — расспрашивал о вас. Папа думает, они хотят арестовать вас.

Очевидно, местная Чека уже обратила внимание на мое пребывание в городе и начала расследование. Единственный шанс скрыться — это сесть в очередной поезд, прежде чем чекисты начнут действовать.

Я вошел во двор и попросил Мишу войти в дом через черный ход, чтобы его никто не заметил. На случай неудачи я быстро написал записку Игорю: «Друзья Апфельбаума настаивают, чтобы я к ним зашел. Не представляю, когда мы увидимся снова. Николай». Апфельбаум была настоящая фамилия известного большевистского руководителя Зиновьева. Я полагал, что Игорь поймет смысл моего зашифрованного послания.

Пока я писал записку, Миша наблюдал за мной с выражением недоумения на лице. Положив записку в конверт и надписав на нем адрес, я вручил послание мальчику и сказал:

— Тебе придется помочь мне выбраться. Я иду на вокзал и хочу, чтобы ты шел за мной, не приближаясь. Не вступай со мной в разговор — делай вид, что не знаешь меня. Если увидишь, что я благополучно сел в поезд, возвращайся домой и сожги это письмо в печке. Если меня арестуют, брось письмо в почтовый ящик на станции. Понял?

Миша энергично кивнул. Его глаза заблестели от возбуждения — мальчишеское воображение рисовало таинственные приключения. Направляясь к вокзалу, через четверть часа я взглянул через плечо. На противоположной стороне улицы, примерно в квартале позади себя, заметил маленькую фигурку Миши. Он в точности следовал моим инструкциям.

Надежда на то, что я сяду в поезд незамеченным, улетучилась, когда на вокзале меня остановил патруль из трех человек. Один из солдат спросил, кто я и куда направляюсь. В ответ я сказал, что являюсь матросом, возвращающимся к месту службы на Балтфлоте, и что фамилия моя — Волков. Когда же от меня потребовали предъявить документы, я смог лишь предложить затасканную отговорку, что потерял их. Солдат сказал, что вынужден задержать меня и доставить к комиссару. Я попытался оторваться от патруля, но два солдата быстро схватили меня за руки, а третий для пущей убедительности двинул прикладом ружья по спине.

В моем новом окружении не было ничего, что согрело бы сердце специалиста в пенологии. Меня привели в тюрьму и поместили в камеру с восемью другими заключенными. Мы спали на скользком каменном полу и пользовались открытой сточной трубой в углу туалета.

Дважды меня вызывали на допрос к комиссару. У того была дурная привычка поигрывать револьвером, когда задает вопросы, но я оба раза говорил одно и то же. Меня не оставляла уверенность в безопасности своего положения, пока комиссар верит, что я не лгу, а также я знал, что из-за всеобщей неразберихи у него нет возможности проверить правдивость моих показаний.

На четвертый день утром, после того как я провел беспокойную ночь, размышляя о плане действий, к двери подошел охранник и позвал:

— Волков! Вас хочет видеть комиссар. Возьмите с собой вещи!

Упоминание о вещах означало, что решение по моему делу уже принято. Когда солдат привел меня в кабинет, я увидел комиссара, стоявшего за столом. В центре кабинета возвышалась мрачная фигура в морской форме: на поясе у человека висел пистолет, из-под бескозырки выбивались завитки волос. На звук хлопнувшей двери матрос резко обернулся: это был Игорь. Прежде чем я мог собраться с мыслями, послышался его пронзительный крик: