Мирабо - Рене де Кастр Страница 31

Буше, бывший послушник капуцинов, заразился новыми идеями; он давал Мирабо советы по поводу переписки, рекомендуя крайнюю осторожность в высказываниях. «Ваша медлительная мудрость лучше моей бурной поспешности», — признавал заключенный.

Высокая должность не позволяла Буше лично передавать письма; он выбрал посредника. Тайным почтальоном стал не кто иной, как полицейский Брюгьер, который гнался за Мирабо после побега из Дижона и арестовал его в следующем году в Амстердаме, — он мог легко проникнуть в тюрьму. Брюгьер служил Мирабо с такой преданностью, что тот прозвал его Пиладом. Через его руки проходила вся переписка Габриэля и Софи. Частично они получили на нее разрешение. Учитывая то, что официально разрешенные письма перлюстрировались, Мирабо сопровождал свои эпистолы тайными письмами, либо зашифрованными, либо написанными симпатическими чернилами. Именно в тайной части переписки находятся неприличные фразы, к содержанию которых потомки и сводили весь этот роман.

III

Хотя на самом деле письма Мирабо к Софи мало кто читал, они известны всем и по самой банальной причине — их несправедливо уподобляют низкопробной эротической писанине. Кроме того, читать их целиком скучно. Но они стоят того, чтобы их прочесть. Надо только возвыситься над их содержанием, ощутить весь трагизм романа, а они позволяют это сделать. Эта история любви — одна из самых драматичных в истории человечества: сколько бы ни осуждали ее героев, нельзя забывать ни о их еще юном возрасте, ни о глубине их отчаяния; это придает трогательности самым простым словам.

После долгого молчания первый регулярный обмен письмами начался в декабре 1777 года. Софи только что покинула дом на улице Шаронн: в преддверии родов ее перевезли в крепость Нувель-Франс. 7 января 1778 года она произвела на свет девочку.

Мирабо встретил это событие с ошеломляющей беззаботностью. Он сожалел о том, что у него не сын — похоже, отец ни на минуту не задумался о юридических проблемах, связанных с рождением ребенка, который стал плодом двойной супружеской измены. Девочку записали под именем «Софи-Габриэль, дочери Мари-Терезы-Софи-Ришар де Рюффе, супруги мессира Клода Франсуа, маркиза де Монье». Новорожденную отняли у матери (несказанная жестокость!) и отдали кормилице в деревню по соседству с Монморанси с мрачным и вещим названием Дей — «траур».

Пять месяцев спустя, 18 июня 1778 года, Софи де Монье перевели из крепости в монастырь Святой Клары в Жьене. Несмотря на увеличившееся расстояние, переписка продолжалась, хотя письма приходили не так регулярно. Она растянулась более чем на четыре года. «Всё в моем положении без конца возрождало те же потребности и те же мысли», — пишет Мирабо; это лучший отзыв о данном произведении, которое полезно пролистать, если хочешь узнать о подробностях заточения и проследить за развитием формирующегося ума. Многие страницы, порой скопированные с «Новой Элоизы», похожи на упражнения в стиле. Часто цитируют отрывок, написанный в годовщину 13 декабря (1775 года), когда Софи отдалась Габриэлю в первый раз: «Твоя голова прижата к моему плечу, твоя прекрасная шея, твоя алебастровая грудь преданы моим жгучим желаниям; моя рука, моя счастливая рука дерзко скользит вниз. Я снимаю грозные преграды, к которым ты никогда не подпускала меня; твои прекрасные глаза закрываются, ты трепещешь, вздрагиваешь… Софи, посмею ли я? О мой друг, ты хочешь моего счастья. Ты ничего не отвечаешь… Прячешь лицо у меня на груди… Страсть опьяняет тебя, а целомудрие мучит… Желание пожирает меня, я умираю… И воскресаю… Беру тебя на руки… тщетные усилия… пол уходит у меня из-под ног… Я упиваюсь твоими прелестями и не могу ими насладиться…»

Этот текст довольно смешон, если читать его с ясной головой; и отнюдь не отрывки, подобные процитированному выше, прославили Мирабо в веках. Но когда он пишет просто, ему удается нас растрогать: «И все же, просыпаясь утром, я ищу тебя, мне кажется, что мне недостает половины меня самого, — и это правда. Раз двадцать за ночь я спрашиваю себя, где ты. Суди же по этому, насколько сильна иллюзия, и как жестоко, что она разбита; ложась спать, я всегда оставляю тебе местечко. Я прижимаюсь к стене и предоставляю тебе добрую половину своей узкой постели».

Порой он поднимается до настоящей патетики: «У меня нет ни друзей, ни родных. О, мой друг, я всем обязан только тебе. То я слышу в тишине голос, который говорит со мной, зовет, кричит: „Она потеряна для тебя, вот твое последнее пристанище, ты больше никогда ее не увидишь“, и я готов бить сам себя. То любовь прелестной, но лживой иллюзией развлекает, умиляет, утешает меня, убеждает меня надеяться». Этот отрывок, предвещающий романтическую литературу, смешивается с рассказом о попытке самоубийства ярью-медянкой — настоем, полученным из медных монет, вымоченных в уксусе. Эта часть истории несколько комедийного плана. Из таких контрастов и состоят «Письма к Софи». Они озадачивают. Они — нечто немыслимое доселе в эпистолярном жанре.

Мещанские черты Мирабо странным образом проявляются в советах а-ля Руссо по уходу за беременными женщинами и новорожденными, по содержанию дома. В этом же — свидетельство исканий любознательного ума. Автор писем вываливает на корреспондентку ворох познаний, почерпнутых из книг, скрепляя эти отрывочные сведения собственной трактовкой. Он старается продолжить довольно приблизительное образование Софи, переписывает для нее отрывки из своих работ, из переводов Тибула, Боккаччо, Тацита; в ее честь он сочиняет «диалоги», трагедии, буржуазную драму, повествующую о их любви; наконец, в поучение своей любовнице пишет «Трактат о прививках» и «Краткое изложение грамматики» с очаровательным посвящением.

Всё это лишь игра в неравных условиях; подлинный урок из заключения Мирабо в Венсенском замке содержится не в письмах к Софи, но в других, незаслуженно позабытых сочинениях, которые являются важными вехами на пути великого ума к полной зрелости.

IV

Страдания сделались объектом рефлексии. «Несчастные всегда виноваты: виноваты в том, что несчастны, в том, что говорят об этом, в том, что нуждаются в других и не могут им служить, — писал Мирабо Софи. — Ты знаешь, какая у меня деятельная голова; я пишу или читаю по четырнадцать-пятнадцать часов в день; я умру или выживу». Человека религиозного такой комплекс вины возвысил бы духовно; а нашего прожигателя жизни привел, по меньшей мере, к глубоким мыслям. Суд совести — не чисто христианское понятие; к нему с успехом обращались стоики. Это способ разобраться в себе. Мирабо прибегнул к этому суду и, проанализировав свои поступки, изложил их в одной из первых работ, уже близких к совершенству. Следуя своему темпераменту, он придал ей форму защитной речи, адресовал Другу людей и назвал «Защитительной запиской».

Хотя впоследствии автор признавал, что создал «длинный, скучный и топорно написанный текст», его произведение можно смело поставить рядом с «Исповедью» Руссо. Невозможно написать биографию Мирабо, не поразмыслив над этим сочинением, строчка за строчкой, и неизвестно, чем следует в нем более восхищаться — сдержанностью, с какой узник оценивает свою прошлую жизнь, или криками возмущения, вырванными варварским с ним обращением.

«Недостойно вас, отец, выступать моим противником на суде, ибо опуститься до уровня вашего дитяти значит подорвать отцовское достоинство; но мне вовсе не предосудительно сделать вас судьей в вашем собственном деле и предложить на рассмотрение вашего суда мои претензии к вам». После этого исполненного изящества вступления Мирабо сознается в ошибках молодости, осуждая их во фразе, которая предвещает крушение всей его будущности: «Мои ранние, весьма расточительные годы уже в некотором роде обездолили последующие и растратили часть моих сил».