Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России - Борис Григорьев Страница 31

Чтобы доказать, что императрица своих слов не бросает на ветер, Елизавета стала усиленно противиться подписанию русско-английского договора. На совет Бестужева немедленно подписать договор императрица выдвигала условие, чтобы предоставляемые Россией войска никогда не будут употреблены против Франции!

— Но тогда договор теряет всякий смысл! — увещевал её вице-канцлер.

— Это мне всё равно, — отвечала Елизавета. — Пока я жива, я никогда не буду врагом Франции. Я ей слишком обязана.

Эта беседа, согласно версии Лестока, имела место 19/30 июля 1742 года, а неделю спустя она уже смирилась с отъездом Шетарди из России и просила посвятить ей и только ей последнюю неделю его пребывания в Петербурге. Ветреная императрица потом долго ещё «дурила» маркиза, приглашая его то на свидание, то в Троицесергиеву лавру, то в парк, то к себе в кабинет, но каждый раз под разными предлогами ускользала от решительного делового разговора. В конце концов, утомлённый этой ветреностью — то ли намеренной, то ли естественной, — маркиз был вынужден на некоторое время покинуть Россию.

— Уезжайте, — посоветовал ему Лесток. — Она вас любит. Раздразните её хорошенько, она будет тосковать по вас, и ваше отсутствие скорее, нежели ваша близость, поможет вам довести до конца начатое нами дело.

Перед отъездом он поставил перед императрицей вопрос ребром: или он, или Бестужев. Елизавета, как всегда, отделалась неясным обещанием. В конце 1742 года Шетарди уехал, в злости бросив на прощание Лестоку фразу:

— Остерман был плут, но умный плут, который отлично умел золотить свои пилюли; теперешний же вице-канцлер просто полусумасшедший.

Бестужев при желании мог бы облечь горькие пилюли и в платиновую обложку, но всё дело было в том, что он был решительно настроен на то, чтобы «угостить» маркиза именно горькими пилюлями.

В конце июля — начале августа 1743 года вице-канцлер занемог и попросил кабинет-секретаря императрицы барона И.А.Черкасова организовать приём у Елизаветы Петровны секретарю КИД И.О. Пуговишникову. Черкасов сделал на обороте письма вице-канцлера ядовитую помету: «Как Вашему Сиятелству не можетца, так и мне в баню хочетца» и предложил Бестужеву послать вместо себя на доклад к императрице другого кабинет-секретаря, Карла фон Бреверна.

Маркиз Шетарди исчез с ощущением горечи и во рту, и в сердце, но оставался его агент Лесток, который сильно беспокоил Бестужева. Лесток имел больше возможностей бывать наедине с императрицей, нежели вице-канцлер или любой другой министр. Лейб-медик мог в одну минуту разрушить то, что Бестужеву удавалось внушить Елизавете в редкие минуты аудиенции. Австрийский посланник Петцольд в своих воспоминаниях приводит жалобы Бестужева на непостоянство императрицы и постоянное её общение со своим лейб-медиком:

«Недавно у государыни сделалась колика… был позван Лесток, и чрез несколько времени ввели к императрице Шетарди, с которым у них было какое-то тайное совещание, а когда пришли министры, она начала им объявлять новые доказательства, почему дружба Франции полезна и желательна для России… Но князь Кантемир пишет из Парижа в каждом донесении, чтоб ради Бога не доверяли Франции, которая имеет в виду одно — обрезать крылья России… Могу ли я после этого по долгу и по совести быть за Францию? И не заслуживаю ли я вместе с братом сожаления, когда государыня, несмотря на мой прямой способ действия, слушается всё-таки Лестока и Шетарди…»

Впрочем, Алексей Петрович скоро «приноровился» к непостоянству Елизаветы и стал искать к ней не прямые, а более хитрые, окольные пути и постепенно переигрывать Лестока. Лейб-медик, полагая себя главным виновником восхождения Елизаветы на трон, вёл себя самоуверенно и дерзко, считая себя непогрешимым и единственным советником императрицы. Лейб-медик говорил тому же Петцольду, что очень надеялся, что старший Бестужев «образует» младшего, но этого не произошло. Он считал обоих братьев лентяями, людьми ограниченными и трусливыми, которые во всём руководствуются лишь предрассудками, своекорыстием и злобой. Обоюдное неприятие между Бестужевым и Лестоком должно было рано или поздно найти свой выход, и он произойдёт.

Отсутствие Шетарди вовсе не означало, что Франция прекратила свои происки против России и её вице-канцлера. Бестужев не переставал повторять Елизавете, что на Францию ей необходимо смотреть через призму донесений Антиоха Кантемира из Парижа, но это пока мало помогало, потому что императрица продолжала видеть русско-французские отношения сквозь розовые очки маркиза Шетарди.

В Петербурге между тем продолжал действовать официальный, настоящий, посланник Франции — Луи д'Юссон д'Аллион, обладавший не меньшими амбициями, нежели убывший из России Шетарди. В июле 1743 года он сообщал в Париж, что вместе с гофмаршалом великого князя Петра Фёдоровича Оттоном Бруммером и Лестоком, невзирая на «кредит» Бестужевых и английского посланника Уича, имеет важное влияние на решение шведских дел. В частности, эти двое господ заблокировали проект женитьбы на английской принцессе только что водворённого по воле России шведского наследника трона. «Господа Бруммер и Лесток мне сказали, что они недавно склонили царицу писать принцу, чтоб он не думал более об этом браке, — писал д'Аллион. — Оба по моему наущению и собственным выгодам удвояют усилия, чтобы низвергнуть Бестужевых… и поручить заведование иностранными делами генералу Румянцеву, господину Нарышкину… или князю Кантемиру…» После лопухинского дела «голос Бестужева и его шайки», по словам д'Аллиона, «очень слаб теперь».

В сентябре 1743 года по указу Елизаветы Петровны над французской миссией был установлен карантин: в миссии заболел оспой секретарь Мондемер, и императрица распорядилась, чтобы Бестужев-Рюмин «пристойным образом» дал знать французскому посланнику, что её двор не будет его принимать минимум в течение полутора месяцев. Кажется, способ оповещения д'Аллиона оказался на практике не очень пристойным: ноту о карантине вручил ему слуга оберцеремониймейстера Франц Матвеевич Санти.

…Но кроме французской головной боли у вице-канцлера появилась голштинская. Во-первых, совершенно внезапно для всех голштинский «чёртушка» и великий князь Пётр Фёдорович был объявлен наследником Елизаветы. Об этом заранее знали только Лесток, новгородский архиепископ Амвросий Юшкевич (1690–1771) и появившийся при дворе великого князя Петра Фёдоровича голштинец Оттон Ф. фон Брюммер (Бруммер) ^[51]. Именно гофмаршал Петра Фёдоровича Бруммер при содействии Лестока затеял возвести на шведский трон ещё одного голштинца — епископа Любекского Адольфа-Фридриха (1710–1771), дядю великого князя Петра Фёдоровича, что сильно осложнило действия Бестужева на русско-шведских мирных переговорах. Вице-канцлер выступал за жёсткие условия мира со шведами вплоть до оставления за Россией завоёванной Финляндии, а теперь, чтобы заставить шведов принять к себе Адольфа-Фридриха, Россия как победитель, чтобы буквально «всучить» шведам неудобного кандидата, должна была умерить свои требования.