Шрамы войны. Одиссея пленного солдата вермахта. 1945 - Райнхольд Браун Страница 31

— Niams! Niams!

Собаки выли, как черти в аду. Я слышал яростный шепот, какие-то стоны. Потом раздался детский плач.

— Убирайся! Пошел прочь, бродяга, разбойник! — Теперь женщина кричала, стоя у самой двери.

Я не ожидал такого приема и остался стоять перед дверью. Я стал униженно просить и умолять — насколько мог в том состоянии.

— Vă rog ajutatzi pe mine! ^[15]

— Убирайся прочь! Бродяга!

— Мне нужен уголок, где бы я мог немного поспать, поспать, ну, пожалуйста! Я не мог уйти. Я не мог взять и просто так уйти!

— Ты один? — спросила женщина, и в ее голосе мне внезапно послышалось любопытство.

— Да, да, да! — поспешил я заверить ее. Конечно же я один!

Дверь заскрипела; в проеме стояла страшная, как смертный грех, цыганка с лампой. Она осмотрела меня, наклонив голову, похожую на голову хищной птицы. Мне даже показалось, что она сейчас меня клюнет. Однако лицо ее сразу подобрело, и она посторонилась, впуская меня в дом. Я вошел. Это был не дом — это был хлев, сарай, к тому же в нем ужасно воняло. Я обнаружил в углу печку и очень обрадовался — мерзнуть мне не придется. На полу вповалку лежали дети самых разных возрастов, уставившиеся на меня любопытными взглядами. Цыганка начала расспрашивать меня о том о сем и вела себя с гнусным подобострастием. Мне же страшно хотелось лечь, я просто засыпал на ходу. Из ржавого котелка женщина выудила два куска холодной мамалыги, которые она покровительственно и при этом хихикая протянула мне. У нее были в общем довольно красивые, но жирные и неухоженные волосы — черные как вороново крыло. Сколько ей могло быть лет? Она увяла, раздавленная жизнью, незнакомой и чуждой для нас жизнью. Но и она когда-то цвела. Но что я пишу? Тогда ничего подобного в моей голове не было! Я хотел только одного — спать, спать, спать! Она звучно высморкалась на пол, вытерла пальцы о юбку.

— Aicit! ^[16] — сказала она, ткнув рукой в угол, и я наконец понял, где я буду спать.

Я тотчас улегся и, несмотря на то что мне надо было поесть, чтобы восстановить потраченные за день силы, уснул мгновенно, не донеся до рта кусок мамалыги.

Спал я крепко и без сновидений, что неудивительно после перенесенных мной злоключений. Я не замечал даже мокрой, липнувшей к телу одежды.

Но ночью меня потревожили. Мне потребовалось всего мгновение, чтобы понять, что происходит. Я схватил женщину и оттолкнул ее от себя. Она хотела меня, как мужчину, и именно поэтому рискнула впустить меня в дом. Последовала короткая суматоха, вскрики детей, стоны и ругательства. Потом снова наступила мертвая тишина. Мой сон был нарушен, но тем не менее я не проснулся, пребывая до утра в каком-то расслабленном сомнамбулическом состоянии.

С первыми лучами солнца я встал, тихо прокрался к выходу и отправился в путь. Ни одна собака не тявкнула мне вслед.

* * *

Страх бывает человеческим или животным.

То, что я чувствовал, идя на рассвете по деревне, можно с полным правом назвать чистейшим животным страхом. Смехотворно узкий воротник румынского хайнэ я поднял и одной рукой придерживал его в стоячем положении, а другую руку засунул глубоко в карман штанов. Я торопливо шагал мимо деревенских хибарок. Их было мало, но вполне достаточно для того, чтобы в любой момент оттуда на меня обрушилось какое-нибудь несчастье. Мне казалось, что я иду между веревками спрятанного под снегом капкана, который грозил вот-вот захлопнуться. Мне виделось, что от каждого дома к этому капкану протянута бечевка, за которую каждую секунду могут дернуть. Я затравленно озирался по сторонам. Морозный воздух проникал сквозь ноздри в кузнечные мехи легких и вырывался назад. Дышать стало труднее — дорога начала подниматься в гору. В долине, словно огромный призрак, лежал туман. Исполинский язык выползал из леса и лизал открывшуюся передо мной дорогу. Я — вор! Что я украл? Ничего! Но я был вором, я был объявленным вне закона скитальцем, бродягой, в котором каждый встречный мог подозревать преступника! Я непроизвольно съежился, когда в одном из дворов залаяла собака, и с трудом подавил приступ кашля, рвавшегося из груди от морозного воздуха. Меня заботило только одно: чтобы никто, ни одна живая душа, меня не заметила и не увидела. Так, значит, я вор?

Я испытал невероятное облегчение, достигнув леса. Мне сразу стало лучше. Но теперь я почувствовал голод. Чертовский, дьявольский голод! Я испытывал его весь предыдущий год — сегодня, вчера и позавчера, — целый год!

Идите, мои ноги, идите! Куда?

Ах, если бы я знал!

Я остановился как вкопанный, не зная, куда мне идти. В самом деле, куда? Где север? Где запад? Я топтался на месте, как последний идиот. Когда-то меня учили, что с северо-западной стороны деревья сильнее всего защищаются от непогоды — на обращенной к северо-западу стороне ствола толще кора, больше мха и кривые ветви. Да, сейчас я это проверю!

Простодушный воспитанник гитлерюгенда! В этом смешанном лесу из буков и елей ветер дул со всех сторон, и деревья одинаково защищались от него со всех направлений. То, что не устояло, упало, разложилось и сгнило. Вся моя мудрость оказалась совершенно бесполезной. Теперь я забыл о голоде, так как стал невыносимо мерзнуть. Я мерз, как бездомная собака! Я уже давно засунул в карманы обе руки. Мне было очень плохо. Было только начало дня, а я уже полностью утратил присутствие духа и был совершенно обессилен. Не видать мне родины. Но все же надо подумать, откуда я сюда пришел, определить направление. Если я это пойму, то смогу верно сориентироваться. Да, ведь откуда-то я сюда пришел. Но я шел ночью и никак не мог определиться. Все было чужим, только лес по-прежнему оглушал своей тишиной, только лес был мне знаком, как и его заброшенность, неслышная мелодия замерзших ветвей. Только ей, этой мелодии, мог я довериться. Все было понятно. Надо ждать, когда станет светлее, когда рассеется белесая мгла, окутавшая туманную долину. Только после этого появятся надежные ориентиры. Надо понять, в какой стороне прячется за горизонтом солнце, где оно взойдет. Только оно подскажет мне ответ, только у него смогу я спросить совета. Солнце, ах, солнце! Я произношу это слово, как произносят слово Бог, когда не на кого больше уповать.

Задыхаясь, я продолжил свой путь. Я не мог больше стоять на месте, мне надо было двигаться, иначе я бы замерз, пропал бы, как искусанный собачьей сворой голодный волк.

К восходу солнца я понял, что иду правильно. Мне не надо сворачивать с этой дороги. Конечно, если разобраться, то я шел без всякого плана, шел куда глаза глядят, надеясь на случай. Но я все же думал. Мои мысли были полны маленьких надежд и расчета на авось — это типично для людей, попавших в очевидно безвыходное положение. Но во всяком случае, направление, которое я выбрал, вело меня вперед, и с каждым шагом я приближался к родине. Время покажет, прав я или нет. Пэринтеле знал многое, но никто не может знать всего. Я был твердо уверен в том, что через горы существует и другой путь, не тот, на котором я потерпел неудачу. Должен существовать лучший путь, не комфортный, конечно, но хотя бы проходимый. По равнине, безлесной местности, мне идти не хотелось. Инстинкт подсказывал мне: не покидай гор! Оставайся в лесу! На карте в монастыре я видел, как далеко простираются Трансильванские Альпы, как труден будет путь через них, но я понимал, что лучше сделать крюк, чем выходить на равнину. Мне не хотелось проявить легкомыслие. Пусть уж я лучше немного позже попаду в Германию. Речь шла о моей безопасности! Впереди у меня целое лето, за это время я доберусь и до края света! Так я решил, стоя у подножия суровых скалистых гор. Надо идти точно на север, может быть, мне удастся найти более удобный перевал, и я скоро окажусь по ту сторону хребта.