Бенито Муссолини - Кристофер Хибберт Страница 31

Но если фашистские бонзы и восприняли благосклонно его визит, то король Виктор-Эммануил III — нет. Он сразу же невзлюбил Гитлера. Относясь к нему с большим недоверием, он с явной неохотой согласился принять его в Квиринале в качестве своего гостя. Король поведал Муссолини о том, что в первую же ночь, проведенную там, Гитлер потребовал женщину. Это вызвало грандиозный переполох королевского двора до тех пор, пока не было выяснено, что фюрер не мог заснуть без того, чтобы служанка не перестелила его постель так, как он привык. Имел ли место в действительности подобный эпизод? — размышлял Чиано. Или это инсинуация со стороны короля, который бросил тень на Гитлера, утверждая, что тот «сидит на стимуляторах и колется наркотиками»? Общая обстановка при дворе, считал Чиано, «отдавала нафталином — королевская династия с тысячелетним стажем не признала самовыражения революционного режима. Гитлеру, который для них был просто парвеню, они бы предпочли любую ничтожную, но зато королевскую, особь».

Гитлер платил королю той же монетой, всю свою жизнь питая отвращение к Савойской династии. Во время их последнего совместного появления на публике их взаимная антипатия была очевидна. Но не менее очевидной была и сердечность отношений, возникших между дуче и фюрером. На вокзале, во время прощальной сцены они оба дали волю своим чувствам. Присутствовавшие при этой сцене обратили внимание на то, что Гитлер смотрел на Муссолини взглядом, выражавшим почти собачью преданность. «Отныне, — заявил дуче Гитлеру, — ни одна сила на земле не способна разлучить нас». Глаза фюрера наполнились слезами.

Он вернулся в Берлин из Италии, убежденный в том, что дуче не станет препятствовать его планам в отношении Чехословакии. Во время визита Гитлера данная проблема была затронута лишь однажды, да и то весьма поверхностно. Но было известно, что Муссолини презирает чехов и уже отзывался об их стране, — так же, как и об Австрии — как «о двусмысленности на карте Европы». Словно подготавливая страну к реализации германских планов, дуче в своих речах подчеркивал необходимость рассмотрения чехословацкого вопроса и «его решения в общем порядке». Если Чехословакия оказывается сегодня в ситуации, которую она и сама могла бы обозначить как деликатную, — заявил дуче в одной из таких речей, — то это только потому, что она была — можно сказать, уже была — не просто Чехословакией, а Чехо-немецко-польско-венгерско-карпато-украино-Словакией».

На самом деле, дуче был озабочен главным образом не тем, что немцы решат чехословацкую проблему, если понадобится, силой, а тем, что он не будет заранее проинформирован о точной дате запланированной акции. Бернардо Аттолико, итальянский посол в Берлине, был неоднократно проинструктирован о необходимости добиться от Риббентропа, сменившего Нейрата на посту министра иностранных дел, «заблаговременного сообщения о возможной дате акции против Чехословакии». Однако когда стало вполне очевидным, что дипломатия Гитлера способна спровоцировать войну, то Муссолини при мысли об этой перспективе засомневался в том, что он должен продолжать оказывать Гитлеру безоговорочную поддержку. Чемберлен, как писал Чиано, был больше, чем Муссолини, заинтересован в достижении мирного соглашения по чехословацкой проблеме; но сам Муссолини все отчетливее понимал, как близко находится Гитлер у роковой черты, как опасно для его неподготовленной страны оказаться втянутой Германией в военный конфликт. Уж в этом случае дуче пришлось бы отвечать и за свою стойкую приверженность к бахвальству, и за свою любовь к политическому блефу. «Если в Германии, Праге, Париже и Москве разразится война, — доверительно сообщил он Чиано, — то я постараюсь остаться нейтральным».

К 28 сентября тучи над политическим горизонтом сгустились до такой степени, что война казалась неизбежной. Сроки ультиматума Гитлера чехам, предъявленного в Годесберге за четыре дня до того, истекали в два часа дня. Утром во дворец Киджи срочно позвонили по телефону. Англичане вновь устремили свой взор на Муссолини в надежде, что он сможет оказать сдерживающее влияние на Гитлера. Не мог ли лорд Перт немедленно встретиться с графом Чиано? «Я сразу же принял его, — записал в свой дневник Чиано, — заметно волнуясь, он сообщил, что Чемберлен в эти грозные часы взывает к дуче с просьбой вмешаться в конфликт, полагаясь на его дружеские отношения с Гитлером. Это вмешательство, как считает Чемберлен, будет тем последним шагом, который следовало бы сделать, чтобы спасти мир и цивилизацию».

Муссолини был польщен. Гораздо лучше, признался он Чиано, выступать в роли миротворца, чем подвергаться риску быть втянутым в войну, в которой страна не готова участвовать, к тому же сейчас весь мир смотрит на него с надеждой. Он дал указание Чиано связаться по телефону с Берлином и, как только на линии прозвучал голос Аттолико, Муссолини выхватил у Чиано телефонную трубку и приказал послу немедленно отправиться на прием к Гитлеру, чтобы заверить фюрера, что Италия находится на стороне Германии, предложив, вместе с тем, отложить военную мобилизацию на двадцать четыре часа. «Постарайтесь добиться ответа до полудня», — добавил Муссолини.

Шел однако уже двенадцатый час, Аттолико сбежал вниз к подъезду посольства и без шляпы, еле переводя дыхание, вскочил в первое попавшееся такси. Когда он подъехал к зданию Имперской канцелярии, Гитлер в этот момент разговаривал с Андре Франсуа-Понсе, который только что привез Гитлеру последнее предложение французского правительства. Офицер-эсэсовец отправился в кабинет Гитлера, чтобы объявить о прибытии Аттолико с личным посланием дуче. Фюрер немедленно прервал беседу с Франсуа-Понсе. Прочитав послание дуче, которое Аттолико успел перевести на немецкий, Гитлер немного поколебался, но затем согласился с просьбой Муссолини. Позднее Гитлер признался Герингу, что, отпустив Аттолико, он не мог найти ответа на вопрос, а не оставил бы его Муссолини, не пришлось бы ему идти одному по избранному пути, если бы он не согласился с просьбой дуче. «Коммунисты упустили свой шанс, — через несколько часов после встречи с Гитлером сообщил Аттолико Невилу Гендерсону, английскому послу в Берлине, — если бы они догадались перерезать телефонные провода между Римом и Берлином, то тогда была бы война».

В три часа дня премьер-министр Великобритании информировал палату общин о согласии Гитлера. «Но это еще не все, — продолжал с волнением Чемберлен, получив в руки новую срочную депешу, — я должен сообщить Вам еще об одном важном известии. Только что меня проинформировал герр Гитлер о том, что он приглашает меня встретиться с ним в Мюнхене завтра утром. Он также пригласил синьора Муссолини и месье Даладье. Синьор Муссолини принял приглашение, и я не сомневаюсь, что и месье Даладье примет его. Думаю, что нет никакой необходимости сообщать Вам о том, какое решение приму я».

Со своей стороны Муссолини посчитал, что испытываемые Чемберленом чувства радости и гордости были совершенно неуместными. Когда Чиано позвонил ему, чтобы сообщить новость о решении Гитле pa, Муссолини удовлетворенно заметил: «Войны не будет, но сохранение мира одновременно означает и окончательное падение английского престижа».

На пути в Германию в тот вечер Муссолини развил эту высказанную им мысль. «Если в стране обожание животных приняло такие размеры, что для их кладбищ отводятся целые участки земли, возводятся специальные клиники и дома, — выдержав паузу и саркастически усмехнувшись, Муссолини добавил: — а состояния завещаются в наследство попугаям, то можно быть уверенным, что в такой стране пышным цветом расцвел декаданс. Не говоря уже о других причинах, упадок нации является также следствием неадекватного состава английского населения по половому признаку. На четыре миллиона женщин больше, чем мужчин! Четыре миллиона сексуально неудовлетворенных женщин, искусственно создающих массу проблем, чтобы как-то возбудить желание или придать ему возвышенный характер! Лишенная возможности кинуться в объятия одного мужчины, английская женщина стремится заключить в свои объятия все человечество».