Теофил Норт - Торнтон Уайлдер Страница 31

— Ты что делаешь, Тео? Расскажи о себе. Я приглашен на ужин, но могу еще часик повременить с переодеванием. Не хочешь где-нибудь посидеть и выпить?

— Я свободен, Рип.

— Пошли — в «Мюнхингер Кинг»! Сунь свой велосипед на заднее сиденье. Ха, до чего же я рад тебя видеть! Ты ведь где-то преподавал, верно?

Я рассказал ему, что я делал и что делаю. Вынул из кошелька вырезку из ньюпортской газеты с моим объявлением. В его бескорыстном интересе было что-то трогательное, но я скоро почувствовал, что он как раз и рад возможности не говорить и не думать о самом себе. Наконец я замолчал. Взгляд его то и дело возвращался к газетной вырезке.

— Ты знаешь все эти языки?

— С грехом пополам, ну и… немного пыли в глаза.

— У тебя много учеников или слушателей, как они там называются?

— Больше, кажется, и некуда.

— А немецкий ты тоже знаешь?

— В Китае я ходил в немецкие школы и с тех пор языка не бросал.

— Тео…

— Зови меня Тедом, ладно? Теофил — тяжело, а Тео — нескладно. Теперь все меня зовут Тед или Тедди.

— Хорошо… Послушай, у меня идея. Будущей весной в Берлине состоится банкет и двухдневная встреча тех, кто воевал в воздушных силах с обеих сторон. Раскурим трубку мира, понимаешь? Рукопожатие через океан. Благородные враги. Выпьем за погибших и прочее. Я хочу поехать. Мне надо поехать. Но сначала хочу попрактиковаться в немецком. Я два года учил его в начальной школе, и у меня бабушка — немка. А на этой встрече мне важно показать, что я кое-как лопочу по-немецки… Тед, ты сможешь мне выделить часа по два дважды в неделю?

— Да. Рано утром тебя устроит? Часов в восемь? Вернулся профессиональный тренер по теннису, и я откажусь от части занятий.

— Прекрасно.

Он молча разглядывал стол.

— Жене не очень понравится, но я этого хочу и, клянусь богом, добьюсь!

— Твоей жене не нравится все, что связано с немцами?

— Нет, тут другое! У нее сто возражений против этой поездки. Бросаю ее одну с детьми в Нью-Йорке. Считает, что всякое напоминание о войне меня возбуждает и нервирует. Черт возьми, эта поездка только облегчит мне душу. И притом расходы, Тед, ненужные расходы! Имей в виду, я люблю жену, она — замечательная женщина, но терпеть не может лишних расходов. У нас дом в Нью-Йорке и коттедж здесь. Она считает, что большего она не поднимет. Но я должен поехать, Тед. Должен пожать им руки. Раскурить с ними трубку мира, понимаешь? Говорят, что я так же известен там, как Рихтгофен здесь. Можешь ты понять мое чувство?

— Могу.

— Ух, как хорошо, что мы снова встретились. Это придаст мне сил, чтобы осуществить мою затею. Тебе не кажется, что я хотя бы из вежливости должен говорить по-немецки? Поднатаскаешь меня летом, а потом я буду зубрить, как идиот, весь конец года. Видит бог, никаких других дел у меня, в сущности, нет…

— То есть как, Рип?

— У меня — контора… Идея была, что я должен управлять имуществом жены. Но капитал становился все больше, а консультанты в банке — все важнее и важнее… и дел у меня — все меньше и меньше.

Я понял его и поспешно вставил:

— А что бы ты хотел делать?

Поднявшись, он сказал:

— Делать? А ты что-нибудь посоветуй. Я хотел бы стать вагоновожатым. Я хотел бы стать телефонным монтером! — Он провел рукой по лбу, как-то беспокойно оглянулся вокруг, а потом договорил с деланной беспечностью: — Я хотел бы не пойти на сегодняшний прием, а вместо этого поужинать с тобой, но не могу! — И снова сел.

— Ничего, — сказал я по-немецки. — Я ведь никуда не уезжаю. Поужинаем в другой раз.

Он мрачно задвигал свой бокал взад-вперед по столу, словно и такая возможность была сомнительной.

— Тед, помнишь, как Гулливера в стране карликов…

— В Лилипутии.

— Ну да, в Лилипутии — привязали к земле тысячами тонких шелковых нитей? Так и меня.

Я поднялся и посмотрел ему в глаза.

— Ты поедешь на банкет в Германию.

В ответ он поглядел на меня так же серьезно и понизил голос:

— Не знаю, как это сделать. Не знаю, откуда взять деньги.

— А я думал, что ты из очень зажиточной семьи.

— Разве ты не знал? — Он назвал место, где родился. — В двадцать первом году у нас в городе три большие фирмы и пять богатых семейств обанкротились.

— А тебе это было известно, когда мы встретились в Париже?

Он приставил палец к виску:

— Известно — не то слово. Но к счастью, я был помолвлен с весьма состоятельной девушкой. Я ей признался, что у меня нет ничего, кроме выходного пособия. Она засмеялась и сказала: «Милый, у тебя есть деньги. Ты будешь управлять моим имуществом, и за это тебе будут очень хорошо платить…» Я истратил последнюю сотню, чтобы отвезти ее в церковь.

В 1919-м, 1920-м и в последующие годы я встречался со многими ветеранами, не говоря уже о второй мировой войне, когда в мои обязанности входило допрашивать противников. (Мое участие в «войне Рипа», как я уже говорил, выразилось в мирной обороне бухты Наррагансетт.) Естественно, что рубцы, оставленные войной, у каждого ветерана были разными, но на одной профессии этот опыт сказался особенно болезненно — на летчиках. Люди, воевавшие на суше и на море, в ранней юности пережили то, что журналисты зовут «звездным часом» — ощущение тяжкой ответственности перед своей «частью», необходимость переносить крайнее утомление, подвергаться опасности, рисковать жизнью; многие из них несли в душе еще и бремя того, что им приходилось убивать. Но «звездный час» первого поколения боевых летчиков, кроме всего этого, имел и свои особенности. Воздушный бой был новостью; его методы и правила каждый день устанавливались на практике. Приобретение технической сноровки в воздухе вызывало у летчиков особенный подъем и гордость. Над ними не было седовласого начальства. Они ощущали себя пионерами, своего рода «землепроходцами». Их отношения с соратниками по авиации и даже с врагами были окрашены подлинным товариществом. Никто не корил их за то, что у них, вместе с немецкими летчиками, выработался особый кодекс чести. Они не опускались до того, чтобы напасть на подбитый вражеский самолет, который пытался добраться до своей базы. Летчики обеих сторон узнавали противника, с которым уже вели бой, и сигналили ему с веселым вызовом.

Жизнь у них была «гомерической»: ведь о такой жизни и написана «Илиада» — молодой, блистательной, полной опасностей. (Гёте сказал: «Илиада» учит нас тому, что обязанность наша — тут, на земле, каждодневно создавать себе ад.) Многие, выжившие в войну, были надломлены ею, и вся их последующая жизнь стала бедствием и для них, и для их близких. «Нам не посчастливилось умереть», — сказал мне один из них.) Другие продолжали жить долго и стоически. В некоторых из них, если присмотреться попристальнее, явно «сломалась пружина», убыл, иссяк источник бодрости и веселья. Таким был и Рип.