Сиротка - Мари-Бернадетт Дюпюи Страница 31

Мать-настоятельница поторопилась увести девочку, которую смущали устремленные на нее взгляды. Сестра-хозяйка порывисто обняла Мари-Эрмин.

— Ты пела лучше, чем когда бы то ни было, малышка! — заверила она девочку.

— Будьте сдержанны в похвалах, сестра! Девочка не должна расти тщеславной, — добавила сестра Бенедиктина.

После этого первого выступления к Мари-Эрмин часто стали обращаться с просьбой что-нибудь спеть. Одноклассники нередко просили ее спеть на перемене.

— Не могу, матушка-настоятельница меня отругает, — отвечала девочка. — Я могу петь только по пятницам, на уроке музыки.

В доме семьи Маруа запреты не действовали. Жозеф, смеясь, требовал «Больше в лес мы не пойдем» и «На дворцовой лестнице» [18]. Маленькой певунье за старательность он обещал карамельку или монетку. Очень скоро появилась привычка перед исполнением песни ставить Мари-Эрмин на табурет. Симон и Арман усаживались тут же на полу. Элизабет устраивалась в кресле-качалке. Она была на четвертом месяце беременности. Когда они с мужем оставались наедине, она рассказывала, что дитя у нее в утробе начинало двигаться с первого же куплета.

Монахини же пользовались любой возможностью приобрести нотные записи песен и партитуры. Они искренне верили, что дар девочки — настоящее Божье благословение. К следующему Рождеству они разучили с ней «Ave Maria» Шуберта.

Трагическое событие чуть было не нарушило эти планы. Десятого февраля 1924 года в церкви случился пожар. Пламя пожрало и домик священника. Попытки жителей Валь-Жальбера спасти постройки были тщетны.

В этот день портрет сестры Марии Магдалины узнал следующее:

— Это было ужасно, мамочка! Многие дамы плакали. Мужчины пробовали потушить огонь, но у них ничего не получилось. Все сгорело. Месье кюре пообещал, что у нас будет новая церковь. Не знаю, будет ли она такой же красивой, как прежняя [19]. А пока часовней будет служить актовый зал монастырской школы. Сестра Викторианна сказала, что там поставят статуи и маленький алтарь.

* * *

Прошли многие недели и месяцы.

Однажды воскресным вечером Мари-Эрмин рассказала фотографии, как прошло ее первое причастие.

— На мне было белое платье и фата. Бетти сшила это платье для меня и украсила его вышивкой. Жозеф купил для него ткань. Он добр ко мне и часто говорит, что я ему как дочка. Симон шалил перед церковью, а потом делал вид, что хочет отнять у меня молитвенник. И все-таки я знаю, что он меня очень любит. Бетти говорит, что он мне завидует. Но он мне как брат. Прошлой зимой, вечером, Симон повел меня посмотреть на волков. В лесу, возле мельницы Уэлле многие слышали вой. Когда стемнело, мы взяли фонарь и тайком вышли из дома. Волков было двое, они ходили между деревьями. Симон думал, я испугаюсь, а я подумала, что волки очень красивые. У них густая серая шерсть и блестящие глаза. Хорошо, что Жозеф ничего не узнал. Он бы наказал Симона ремнем, а Бетти расплакалась бы…

Сестра Мария Магдалина всегда улыбалась ей с портрета, даже если девочка поверяла ей свои горести.

— Ты такая красивая, мамочка, — сказала Мари-Эрмин, целуя стекло. — Месье кюре попросил, чтобы после мессы я спела «Ave Maria». Надеюсь, ты меня слышала и гордишься мной. Он сказал, что у меня голос ангела. Но это ты мой ангел! Каждый раз я пою для тебя, мамочка…

Чем больше проходило времени, тем чаще Мари-Эрмин поверяла свои мысли портрету молодой монахини, мучимая потребностью без конца повторять заветное слово, которое ей запрещено было произносить — слово «мама»… Однажды утром, все еще лежа в постели, девочка, глядя на нежное лицо сестры Марии Магдалины, стала жаловаться:

— Мама, этой ночью мне приснился сон. Думаю, я видела мою настоящую мать. Шел снег, и была собачья упряжка… И бородатый мужчина. Я испугалась, но красивая дама стала меня утешать и целовать. И мне было так хорошо! А потом я проснулась…

С тех пор она часто видела этот сон. Рассказать о нем сестре-хозяйке девочка не решилась — слишком много эмоций было с ним связано. Мари-Эрмин чувствовала одновременно большое счастье и острую грусть, как если бы ей показали что-то чудесное, что, однако, никогда не будет ей принадлежать.

Спустя три года смущенная девочка поведала портрету важную новость:

— Мамочка, сегодня утром у меня разболелся живот. И между ног появилась кровь. Я испугалась, подумала, что умираю, но сестра Викторианна сказала, что это нормально и я совсем не больна. Еще она сказала, что я становлюсь девушкой и мне нужно остерегаться парней.

Мари-Эрмин исполнилось двенадцать с половиной. Все, кроме монахинь, звали ее Эрмин — так было короче, а значит, и удобнее.

Новая мать-настоятельница, сменившая на этом посту сестру Бенедиктину, требовала, чтобы девочка поддерживала порядок в монастырской школе и помогала, как могла, многодетным семьям, которых в Валь-Жальбере было немало.

Элизабет Маруа стала умолять мужа удочерить ребенка, которого они, по сути, воспитали. Он попросил время на раздумье. Подходил к концу июль 1927 года…