Повелитель звуков - Фернандо Триас де Без Страница 31

Я взял ее за руку и сказал:

— Пойдем, я покажу тебе самые красивые уголки в городе!

Сначала Людовика попыталась сопротивляться, но одно происшествие заставило ее сбросить наскучившую ей маску и показать свое истинное лицо.

Неожиданно на нашем пути возник пьяный бродяга. Он протянул черную ладонь и пожелал нам любви до гроба. Мы прыснули. Шатаясь, он побрел дальше, а мы, проводив его сочувственными взглядами, не смогли удержаться от смеха. Так, держась за руки, беззаботно смеясь, мы пересекли дорогу, миновали церковь и, добежав до королевского дворца, чуть не угодили под колеса экипажа. Это вызвало у Людовики новый взрыв хохота, она смеялась, не переставая, а я не мог оторвать от нее глаз.

Мы углубились в Английский сад. Там мы бросали камни в воду и бегали по мостам. На некоторое время я потерял девушку из вида. Я принялся бегать между деревьев и выкликать ее по имени. А потом она подкралась сзади и закрыла мне глаза ладошками, будто играя со мной в жмурки.

Я обернулся, а Людовика закинула голову назад и вновь захохотала как сумасшедшая.

Все то время, которое Людовика провела со мной, она ни разу не закашляла. Астма покинула ее тело, уступив место беззаботному веселью.

И вот, в одно из тех мгновений я испытал безудержное влечение. Я твердо решил — не знаю почему, — что Людовика должна принадлежать мне. Нет, отец Стефан, ни о какой любви не могло быть и речи, ведь мы были едва знакомы. Это был мимолетный каприз, не более чем прихоть, но прихоть небожителей становится законом для смертных.

— Послушай-ка…

И, глядя ей в глаза, я спел небольшую детскую песенку. Я вложил в нее самые чувственные звуки, которые только смог найти: звук пальцев, что, погружаясь в волосы, ласкают их. Звук обнаженных тел, соприкоснувшихся в объятиях. Тихий звук пера, скользнувшего по бумаге.

По мере того как я продолжал петь, зрачки Людовики расширялись, удивление сменилось в них восторгом. Я хотел покорить ее, захватить ее волю, ее тело, пронзить ее, всецело обладать ею. Она должна была стать подарком для моей молодой нетерпеливой плоти. Семь последних тактов я заполнил звуком любви, тем самым, что превращал меня в божество, и Людовика была покорена. Всего семь тактов. И все это время я не мог удержаться и не вспомнить Мартину. Карие глаза Людовики, казалось, ничем не походили на глаза моей первой возлюбленной, но в них были разлиты та же страсть, то же безумное желание, тот же ослепительный свет.

Она смотрела на меня, а на лице ее сияла белозубая улыбка.

Вот он нежно улыбнулся…

Тихо взор открыл прекрасный…

О, взгляните! Видно вам?

Все светлее он сияет,

Ввысь летит в мерцанье звезд…

Видно вам?

В сердце гордом сколько жизни!

Полным счастьем грудь трепещет.

И дыханье, чуть дрожа, кротко веет на устах…

Тише… Смотрите!.. Иль не ясно вам?

Иль одна должна я слышать этой песни чудной звуки —

Плач блаженства, все сказавший,—

песню мира, голос друга.

Лаской дивной вдаль манящий

и меня с собой вознесший?

Звуки всюду плещут, тают…

То зефиров тихих волны?

Или слезы туч ароматных?

Нарастают сонмы звуков…

Мне вздыхать ли или слушать, упиваться.

Вглубь спуститься иль с эфиром слиться сладко?..

В нарастании волн, в этой песне стихий,

в беспредельном дыханье миров —

Растаять, исчезнуть, все забыть…

О, восторг!!!

— Людвиг! — воскликнула она. — Это самая чудесная песня, которую я только слышала в моей жизни. Твой голос — он… он завораживает меня, я не могу устоять, я…

И внезапно, охваченная то ли безумием, то ли колдовством, она приблизилась ко мне и впилась мне в губы долгим поцелуем.

31

Начались занятия. Бесконечная круговерть уроков. Опытные наставники. Ноты, эти неделимые частицы музыки, обретшие плоть звуки земли, складывались во фразы, фразы превращались в мелодии, мелодии становились ариями, те же питали полноводными потоками оперы. «Попробуй еще выше!», «Более серьезно!», «Чуть выше!», «Чуть ниже!», «Больше выражения!»

— Боже правый, как тебе это только удается! — то и дело восклицал один преподаватель.

Теперь мне не нужно было совершать ошибки, чтобы казаться посредственностью. Правда, отец Стефан, святая правда. Мой талант раскрылся во всей своей полноте. Преподаватели перешептывались в коридорах. Шепот впитывался в стену и доносился до моих ушей. Они говорили, что нет голоса прекраснее моего, что они никогда не слышали диапазона, сравнимого с моим, что мой тембр чудесным образом вмещает все возможные оттенки звука, что моими устами поет сама жизнь. И я продолжал петь, давая им новую пищу для разговоров, потому что я был богом и об этом должен был узнать весь мир. О, святой отец, то были дни блистательных побед!

Вспоминая о консерватории, я, конечно же, не могу забыть смех Дионисия. Смех, сопровождавший меня постоянно, бестолковый, надоедливый, но в то же время открытый и честный. «Ну что, развлечемся этой ночью?», «Я сделаю из тебя мужчину!», «Ты что, девственник, Людвиг?», «Нет, правда, ты девственник?» — и так далее. В оглушительном хохоте Дионисия растворялась тяжесть жизни. Пропьянствовав всю ночь и явившись наутро с темными синяками под глазами, он рассказывал мне бесконечные истории о ночных вакханалиях с крестьянками, проститутками, доступными женщинами, расписывая в подробностях их зловонные, но мягкие и податливые тела. И чем больше он смеялся, тем отчетливее звучал в нем страх одиночества, страх перед неизведанным. Страх, который он пытался заглушить, уходя с головой в пучину плотских наслаждений.

32

Через несколько дней, придя домой, я нашел на кровати письмо. На конверте не было адреса, и, кроме того, я не знал, кто его принес.

Дорогой Людвиг!

Я снова в Мюнхене. Я прибыла из Бадена сегодня утром и остановилась в гостинице на Терезиенштрассе. У моей матери здесь какие-то дела, и я убедила ее взять меня с собой. Сегодня она отправляется на званый ужин, так что вечером я буду одна. Я приехала с единственной целью — снова увидеть тебя. Мой номер на втором этаже, первый по коридору. Приходи с черного входа. Жду с нетерпением.

Твоя Людовика

Прошла всего неделя, и она снова здесь! Она хочет видеть меня.

Внезапно перед глазами возникло лицо Мартины. Красная нить ползла по белой коже с медлительностью смерти. Красное на белом. Усилием воли я отогнал это тягостное видение: «Не думай, Людвиг, не думай!»

Повинуясь зову страсти, я немедленно вышел из дома и направился к Терезиенштрассе. Я отыскал гостиницу и обошел ее со стороны, чтобы войти через черный вход. Я поднялся по лестнице так, что меня никто не заметил. Второй этаж, первый номер. Я постучал. Дверь мне открыла Людовика в ночной рубашке, которая не могла скрыть ее прекрасных форм. Улыбнувшись, она пропустила меня внутрь и предложила мне чай. Мы опустились на кушетку и заговорили. Я осведомился о ее матери. «Она будет поздно, я писала тебе», — ответила она с блеском в глазах. Когда чай был выпит и слов на беседу больше не оставалось, воцарилось недвусмысленное молчание. И тогда Людовика попросила меня спеть песню. Она сказала, что хотела услышать мой голос. С тех пор как я последний раз пел для нее, она не желала ничего иного. Но на самом деле она приехала в Мюнхен не за моим голосом. Теперь ей нужен был я сам, мои объятия, мои поцелуи, мои ласки. Это читалось в ее улыбке, жестах, каждая клеточка ее юного тела взывала ко мне с мольбой. Я уловил истинное потаенное желание Людовики, и она это поняла. С решимостью изнемогающей от страсти души она приблизилась ко мне и, закрыв глаза, подарила мне долгий поцелуй. И вновь я увидел белое, с красной нитью лицо Мартины. Красное на белом. И я вновь попытался отогнать этот ужасный навязчивый образ. То было всего лишь неудачное стечение обстоятельств, сказал я себе. Разум был не властен над той силой, что владела мной, направляла мои действия. В тот миг я желал лишь одного — прикоснуться к Людовике, овладеть ее телом, объять, поглотить, уничтожить… Запретный плод сладок: Людовика — невеста, дочь аристократов, дочь кузины моей тети Констанции… «Людвиг, беги от нее!» — слабым эхом пронеслось в мозгу.