Без войны и на войне - Наталия Конева Страница 31

30 апреля войска обоих фронтов продолжали вести бои в Берлине, уничтожая окруженную вражескую группировку. Гитлер все еще колебался: днем он предоставил генералу Вейдлингу свободу действий и разрешил попытку прорыва, а к вечеру отдал генералу новое распоряжение: оборонять Берлин до последнего человека. Гитлер метался, а части окруженного гарнизона упорно дрались за каждый квартал, за каждый дом. Уже к концу дня 30 апреля положение берлинской группировки стало безнадежным. Передовые части армии генерала В. И. Чуйкова находились в 800 метрах от гитлеровской канцелярии. Прошел слух об исчезновении Гитлера и его самоубийстве. Командованием 1-го Украинского фронта эти сведения были получены 1 мая из штаба 1-го Белорусского фронта. Преемники Гитлера для ведения переговоров отправили начальника штаба сухопутных войск генерала Кребса. Все вопросы, связанные с прекращением боевых действий в Берлине и последующей капитуляцией немецко-фашистских войск, по указанию Ставки решались маршалом Жуковым.

Из стенограммы беседы И. С. Конева с К. М. Симонова о взаимодействии с 1-м Белорусским фронтом:

Конев: Мне бы хотелось сказать о наступлении в Берлине и о взаимодействии с соседом – 1-м Белорусским фронтом. Чем дальше продвигались наши войска к центру Берлина, тем больше возникало трудностей взаимодействия с 1-м Белорусским фронтом, особенно в применении и нацеливании авиации. Применять авиацию в условиях городских боев вообще очень трудно. Из-за того, что все объято пламенем, дымом, пылью, трудно вообще различить картину военных действий. По докладам, которые я получал от командующего 3-й гвардейской танковой армией Рыбалко, я знал, что он несет большие потери, хотя немецкая авиация по нашим наступающим войскам в Берлине почти не наносила ударов, она была подавлена, и наше господство в воздухе было полным. Рыбалко с большой тревогой докладывал: «Несу потери от нашей авиации. Трудно отличить, которого фронта – 1-го Белорусского или 1-го Украинского». Я даже не исключаю, что действовала наша авиация, хотя командиры корпусов находились на передовых командных пунктах вместе с командармами, но нацеливание было очень затруднено. Такое же положение сложилось и на 1-м Белорусском фронте, где действиями авиации руководил Главный маршал авиации Новиков. Так что не исключено, что по нашим войскам били и свои, и чужие. Словом, Рыбалко было тяжело. Он просил: «Очень прошу вас – самое главное: прекратить действия нашей авиации, просто не дает никакого покоя, несем очень сильные потери». Вот такой доклад я неоднократно получал от Рыбалко.

Все это так обострило отношения между командующими фронтами, что потребовалось даже вмешательство Верховного главнокомандования. И та и другая сторона обратились с просьбой организовать взаимодействие войск, участвующих во взятии Берлина. Я понимаю, что ряд выпадов и резкостей можно списать за счет сложной и острой обстановки, большого нервного напряжения и огромной ответственности, которую несли командующие обоих фронтов.

25 апреля Ставкой была установлена новая разграничительная линия.

Симонов: А к моменту установления разграничительной линии у вас какие-нибудь части оказались за ней или нет?

Конев: Да, оказался целый корпус – 9-й танковый корпус армии Рыбалко, его пришлось выводить.

Симонов: В центре Берлина?

Конев: Да, это в центре Берлина.

…По первоначальному проекту Берлин должен был брать 1-й Белорусский фронт. Однако правое крыло 1-го Украинского фронта, на котором сосредоточивалась главная ударная группировка, проходило в непосредственной близости от Берлина, южнее его. Кто мог тогда сказать, как будет развертываться операция, с какими неожиданностями мы столкнемся на разных направлениях и какие новые решения или коррективы к прежним решениям придется принимать по ходу дела? Во всяком случае, я уже допускал такое стечение обстоятельств, когда при успешном продвижении войск правого крыла нашего фронта мы можем оказаться в выгодном положении для маневра и удара по Берлину с юга.

Высказывать эти соображения я считал преждевременным, хотя у меня сложилось впечатление, что и Сталин, тоже не говоря об этом заранее, допускал в перспективе такой вариант.

Разграничительная линия была оборвана примерно там, куда мы должны были выйти к третьему дню операции. Далее (очевидно, смотря по обстановке) молчаливо предполагалась возможность проявления инициативы со стороны командования фронтов ^[20].

Для меня, во всяком случае, остановка разграничительной линии на Люббене означала, что стремительность прорыва, быстрота и маневренность действий на правом крыле нашего фронта могут впоследствии создать обстановку, при которой окажется выгодным наш удар с юга на Берлин.

Был ли в этом обрыве разграничительной линии на Люббене негласный призыв к соревнованию фронтов? Допускаю такую возможность. Во всяком случае, не исключаю ее. Это тем более можно допустить, если мысленно вернуться назад, к тому времени, и представить себе, чем тогда был для нас Берлин и какое страстное желание испытывали все, от солдата до генерала, увидеть этот город своими глазами, овладеть им силой своего оружия.

Разумеется, это было и моим страстным желанием. Не боюсь в этом признаться и сейчас. Было бы странно изображать себя в последние месяцы войны человеком, лишенным страстей. Напротив, все мы были тогда переполнены ими.

На определении разграничительной линии, собственно говоря, закончилось планирование операции. Директивы Ставки были утверждены».