Асы немецкой авиации - Йоганн Мюллер Страница 31

Мы едва не потеряли Ралля и почти не верили, что он вернется на фронт. Штайнхоф принял на себя часть его обязанностей. Я участвовал вместе с ним в том вылете, когда Макки сбил 3 русских самолета менее чем за минуту. Это было невероятно, однако я шел в 200 метрах позади него и чуть выше, прикрывая ему хвост, и все видел. Если бы не это, я бы тоже добился успеха в том вылете. Макки погнался за двумя Яками и обстрелял один. Этот истребитель просто рассыпался, другой повернул вправо, но Макки дал очередь с упреждением и прибил его тоже. Истребитель полетел вниз.

Затем из ниоткуда возник третий Як, который проскочил мимо меня на большой скорости. Он намеревался заняться Штайнхофом, который в это время заложил правый вираж и в результате выходил прямо в лоб Яку. Оба истребителя открыли огонь, однако Яку пришлось гораздо хуже. Он затрясся и вошел в штопор, Штайнхоф проскочил над ним. Они разминулись вплотную, и я даже подумал, что они столкнутся.

Судя по всему, фонарь кабины Яка заклинило, потому что я видел, как снаряды Ме-109 ударили по направляющим, там где фонарь стыкуется с фюзеляжем. Мотор истребителя загорелся, а потом запылал и весь самолет. Судя по всему, были разорваны бензопроводы. Я видел ужас на лице пилота, я даже невольно крикнул ему, чтобы он выпрыгивал, хотя это было полной глупостью. Разумеется, он не мог меня слышать, и тогда я махнул ему рукой, показывая, чтобы он выбирался.

Макки подлетел к нему справа и тоже увидел, что случилось. Я услышал, как Макки сказал по радио: «Боже, Крупи, я надеюсь, парень выберется». Русский пилот потерял управление, элероны обвисли, а руль беспомощно мотался из стороны в сторону. Он не мог сделать ничего, кроме как мчаться на своем пылающем факеле, пока тот не разобьется и убьет его. Остальные варианты были не лучше – сгореть заживо или задохнуться в дыму. Он не мог выпрыгнуть с парашютом, хотя высота была приличной, около 2500 метров, я полагаю. Однако аварийная посадка в таких условиях была невозможна, и Макки понимал это тоже.

«Пунски, уходи. Я догоню тебя», – приказал он. Я понял, что он намеревается сделать. Это было нарушением наших правил – добивать подбитого противника, который уже не мог сопротивляться. Однако это не было убийством. Макки намеревался совершить акт милосердия. Русскому пилоту предстояло сгореть на медленном огне – ужасная смерть. Прежде чем отвернуть, я увидел, как Штайнхоф пристроился позади Яка. Русский пилот, который понял, что произойдет, прощально помахал рукой и опустил голову. Судя по всему, он просто благодарил нас.

Я отвалил в сторону и приказал остальным пилотам пристроиться ко мне, все они следили за ужасным спектаклем. Я повернул на обратный курс. Сделать я ничего не мог и просто смотрел, как и Эвальд. Як просто взорвался. От него не осталось ничего, кроме быстро расширяющегося облака черного дыма и пламени. Лишь какие-то мелкие обломки кружили в воздухе, словно конфетти. Некоторые боевые эпизоды вспоминать очень тяжело, но эта сцена была самой яркой за всю войну, если не считать эпизода 18 апреля 1945 года, когда разбился Макки. У меня по спине пробежал холодный озноб. Я думаю, это произошло потому, что когда вплотную сталкиваешься с реальностью смерти, то невольно примеряешь увиденное на себя.

После того как мы приземлились, я пошел к своему командиру и доброму другу Макки Штайнхофу. Он стоял, отвернувшись и опершись на фюзеляж своего истребителя. Мне показалось, что он плачет. Я знаю, что так и было. Макки знал, что сбивать самолеты и убивать – это его работа. Однако этот случай потряс его до глубины души. Он всегда старался сбивать самолет, но по возможности щадить пилота. Вот такой он был, истинный рыцарь во всех смыслах этого слова. Таким же был и Эдер. Их скроили по одному образцу.

Несколько дней после этого события Макки Штайнхоф ни с кем не разговаривал. Я не думаю, что он мог забыть это, хотя мы с ним больше никогда не обсуждали этот день на Кавказе. Единственное, что он сказал: «Если я когда-нибудь попаду в такое же положение, сделай то же самое. Я не хочу сгореть заживо, пойманный внутри истребителя». Я твердо сказал, что такое никогда не случится, но все-таки я обещаю сделать это. Но судьба зло посмеялась над нами. Примерно через три года Штайнхоф оказался пойманным внутри горящего истребителя, и никто из нас ничем не мог ему помочь.

Для нас 1942 год был полон событий. Именно тогда на Кавказе мы впервые столкнулись со «спитфайрами», что произошло уже немного позднее. Я видел их во Франции в начале войны, но не в России. Мы знали, что союзники поставляют Советам танки, грузовики, самолеты и прочее снаряжение, но это стало для нас сюрпризом. Мы видели сообщения о боях со «спитфайрами» и «харрикейнами», но нам пока не везло. Только в августе 1942 года я столкнулся с несколькими, и их пилоты заметно превосходили среднего русского летчика. Эти парни крепко знали свое дело. Также появились двухмоторные американские бомбардировщики, которые русские использовали очень умело. Мы также сталкивались с ним в нескольких боях.

Весь 1942 год мы летали без передышки, одержав много побед и потеряв много хороших товарищей. В сентябре 6-я армия вошла в Сталинград, большой город на Волге, а летом 11-я армия очистила Крым. В декабре прошлого года нас остановили под Москвой, но наше командование уверяло нас, что это лишь мелкие неудачи. Так получилось, что в небе над Сталинградом особо отличился Герман Граф на своем Ме-109. За 30 дней он сбил 62 советских самолета, и я видел несколько его боев. В одном из этих вылетов мы с Эвальдом схватились с русским пилотом, который оказался настоящим мастером. Маневренный бой затянулся на целых 15 минут, что было большой редкостью при встрече с русскими.

После того, как счет Графа достиг 172 самолетов, 16 сентября 1942 года его наградили Бриллиантами. Он стал одним из девяти летчиков-истребителей, получивших эту награду, и одним из четырех, кто получил эту награду, не имея 200 сбитых самолетов. Он сделал это, совершив 830 вылетов. Следует также помнить, что Граф одержал 200 побед всего за 13 месяцев. Это особенно удивительно.

Следующие две мои победы не заслуживают особого упоминания. Я летел над вражеской территорией и мог маневрировать, как мне захочется. В кабину пробивался холодный ветер. Я решил, что пора двигать домой, и уже приземлился на покрытом травой аэродроме. Последний отрезок я пролетел с вращающимся пропеллером, но заглохшим мотором, который остановился из-за отсутствия топлива. Судя по всему, у меня был поврежден топливный бак, и я постепенно терял бензин, хотя указатель на приборной доске показывал, что все в порядке.

В марте 1943 года я стал командиром 7-й эскадрильи III/JG-52 и сразу после этого впервые встретился с Эрихом Хартманом. Он служил в JG-52 с октября 1942 года и летал вместе с Паулем Россманом, который учил его. Хартман также летал с Альфредом Гриславски, а позднее с Дитером Храбаком, который передал его Губертусу фон Бонину. Он выглядел совершенным ребенком. Он был безбожно молод, и я дал ему кличку «Буби» (Малыш), которая приклеилась к Хартману на всю оставшуюся жизнь.

Он помнил меня по эпизоду, случившемуся шесть месяцев назад. Тогда я посадил горящий Ме-109 в Майкопе. Он едва успел прибыть в III/JG-52 фон Бонина, хотя не был еще формально зачислен в нее. Меня подстрелили во время очередного боевого вылета, который оказался очень сложным. Меня немного ослепило дымом, и я получил небольшую рану. Позднее мы узнали, что Хартман имел дурную привычку отрываться от строя, но при этом ничего не добивался, хотя терял свой самолет. Однако он постепенно учился, хотя пару раз его сбили.