Жан-Поль Готье. Сентиментальный панк - Элизабет Гуслан Страница 30

Восьмидесятые облачили его в мантию славы. Альпака цвета фуксии, виниловый воротник, украшенные стразами карманы – он делал модным все, чего бы ни касался. Каждое его высказывание попадало в яблочко, он нравился всем, разрабатывал уникальные ноу-хау и обладал завидной предприимчивостью. Конкурентов у него почти не было, женские журналы склоняли на разный лад имя Готье, страницы пестрели фотографиями его простоватой улыбки и его клетчатых килтов. Внешняя сторона: шампанское и Perfecto. Изнанка: его жизнь была полна печали. Подкладка сверкающей мантии была черна, как траурный креп. Оставаясь вежливым, даже когда им овладевало отчаяние, этот человек скрывал свои истинные чувства и прятал от чужих глаз сумрачные тупики и темные закоулки города своей жизни. Рожденный для праздника, заставлявший всех улыбаться, раздающий пропуска в игривый рай, Жан-Поль ни слова не говорил о своих собственных страданиях и страхах. «Слава – это траурный покров счастья», – писала мадам де Сталь. Первый удар оставил глубокую душевную незаживающую рану. Говорить о нем можно было, только используя мягкие слова, присыпанные рисовой пудрой: Бабуля Гаррабе покинула улицу Пастер и жила теперь в санатории на окраине Парижа. Она больше не чувствовала ни горя, ни радости. Эта очаровательница и веселая модница была уже давно не в ладах с нашим миром. Внук хорошо понимал, что она уже покинула его. Чародейка, предсказавшая ему большое будущее, даже не понимала, что ее голубоглазый Рюбампре ^[117] уже завоевал Париж. В ящиках стола в ее комнате лежали сотни убедительных газетных вырезок, но Жан-Поль ясно видел, что ее рассудок и сердце идут разными дорогами. Опереточная музыка стихла. В 1978 году, через два года после блистательного дебюта во Дворце открытий, еженедельный посетитель санатория на окраине потерял свою обожаемую бабушку навсегда. Он знал, как пережить эту потерю: Готье сделал так, как делали до него все поэты, художники и артисты. Он ввел образ пожилой мадам в свой «воображариум». Ее нижнее белье, ее манера носить корсаж лососевого цвета, движения рук, прическа… Она является нам в каждой его коллекции.

Работающие бок о бок с ним люди слышали о Бабуле Гаррабе каждый день. Журналистам он неизменно рассказывал о желтоватой писчей бумаге, о секретере XVIII века, большом зеркале, камине, двух канделябрах. Обо всем, что окружало его в комнате, где он спал, а она берегла его сон, охраняла от дурных грез своего маленького дорогого единственного птенчика. Для него был всегда открыт ее большой шкаф с сокровищами. Он выуживал оттуда шелк и фуляр, нижнее белье, таинственные флаконы, шляпки с перьями, гравюры, письма… Святилище в Аркёй. Мари Гаррабе, в отличие от родителей Жан-Поля, могла себе позволить телевизор. Именно у нее, лучшего друга, самой нежной возлюбленной, он и увидел все эклектические достижения французского телевидения. С Бабулей он обсуждал фильмы Годара, «Дим Дам Дом», модные панталоны Сильви Вартан, металлические платья Пако Рабана, в которых щеголяла Франсуаз Арди. Они оба словно пребывали под гипнозом. Это была документальная любовь, педагогическая нежность, культура в черно-белых тонах. Иногда они добавляли цвет. Бабуля позволяла ему показываться на улицах Аркёй с краской «Диаколор» незабудкового цвета на волосах. Все просто: Жан-Полю она позволяла все.

Эвелин, кузина Жан-Поля с отцовской стороны, была под большим впечатлением от властной женщины Мари Гаррабе. Она не понимала их отношений. «Он предпочитал ее общество всем остальным, вообще всем, – рассказывает Эвелин. – Мне кажется, что она просто все ему позволяла, а родители были немножко строже, чем нужно. Сама я боялась ее пристального, проникающего под кожу взгляда. Но для Жан-Поля она была богиней».

В тот год это горе он преодолевал, заполняя все свое время судорожной активностью. Аркёй остался далеко позади. Жизнь в Париже шла своим чередом, принося новые заботы: найти средства, меценатов, партнеров. Продолжать работать с пустым кошельком, поддерживать связи с прессой, ловить удачу… «Либерасьон», «Мари Клэр», «Элль» – все эти издания поддерживали первого модельера, который вознамерился изменить моду и нравы. К тому же рядом находился Франсис. Его единственная любовь.

Три года прошли как сон. Второй удар поразил его в 1981 году. Это оказалось неестественное, трагическое происшествие, с которым невозможно было примириться. Ничего не предвещало ужасной преждевременной кончины. Ни одного предзнаменования, никакого знака… Соланж Готье стала жертвой заболевания сосудов. Она вскоре последовала за своей матерью, скоропостижно скончавшись от эмболии. Мать не должна умирать так рано, уходить такой молодой. Один за другим его покинули два ангела-хранителя. Жан-Полю тогда еще не исполнилось и тридцати лет. Эвелин видела, что кузен очень страдает, он терзался сожалениями и угрызениями совести. Она вспоминает: «Он говорил мне потом: “Я не проводил с ней столько времени, сколько должен был, я недостаточно знал ее, недостаточно заботился о ней и говорил с ней. По большому счету, я стремился достичь успеха ради нее. А она видела только самое начало моего пути”». Как всегда, он искал спасение в работе, устраивал один показ за другим, и это безумное расписание не позволяло ему погрузиться в горестные переживания и подчиниться сомнениям; огромное напряжение, в котором он находился, притупляло его чувства и память. У великих тружеников движение вперед всегда служит анестезией для души. Они рассчитывают таким способом избавиться от страданий и чувства вины. На самом же деле они только откладывают на время момент расплаты, заключая эфемерный договор с судьбой, стараясь не думать о том, что скорбь все равно их настигнет. Отсутствие любимого существа напоминает о себе острой болью как раз в те моменты, когда человек меньше всего этого ждет. Кошмары множились. Соланж приходила во сне. Ночи стали страшнее дней.

С ним оставалась Эвелин, кузина, соратница, молочная сестра, родившаяся на шесть месяцев позже. Но в тот год она довольно редко виделась с Жан-Полем: в девятнадцать лет Эвелин вышла замуж за узколобого мачо, тот не хотел иметь ничего общего с гомосексуальной парой модельеров, и она была почти полностью лишена общения с ними. «Пьер позволял себе неуместные замечания в присутствии Жан-Поля и Франсиса, – рассказывает она. – Хорошо, что мы нечасто выбирались куда-нибудь. Когда я приходила к кузену, Франсис сразу исчезал, он не горел желанием меня видеть, я была для него символом семьи, традиционной морали, а он от этого старался держаться подальше». Итак, Эвелин уже не играла роли любимой кузины и не могла утешить своего товарища по детским забавам, да и не особо стремилась к этому. «Я знала, что он ужасно страдает после смерти матери, но, с другой стороны, у него был возлюбленный, – продолжает она. – Это он должен утешить его в горе, говорила я себе».

Что касается Поля Готье, его отца, тот переживал период глубокой депрессии. Вдовец? Это было для него непостижимо. Один, без Соланж? Поль не хотел жить один. Он просто не знал как. Эта жизненная полоса для него оказалась чернее самой черной ночи. Ему стало настолько плохо, что родной брат убедил его уехать из Аркёй и перебраться в Дордонь, где он и его жена, мать Эвелин, поселились, выйдя на пенсию. Поль всегда вел беззаботную жизнь под звуки самбы. Это был соблазнитель, завсегдатай танцевальных вечеринок, король пасодобля, самбы и румбы, который наслаждался благозвучными мелодиями и зажигательными ритмами. Поль танцевал, забывая в крутых поворотах танго о столбцах цифр. Вспышки света, изгибы женских тел, аромат фиалок и бриллиантина, сверкающие шары, крутящиеся под потолком, и сверкающий паркет. Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?