Дневник детской памяти. Это и моя война - Лариса Машир Страница 30

Замерзших людей на улицах Омска помню, они лежали кто в чем, и почему-то их называли киргизами. Может быть, это были действительно киргизы.

Еще помню в нашем подъезде ребятню в лохмотьях. Зима их загоняла. Они были сами по себе, никому не мешали и неизвестно как выживали. Очень голодно было всем. Кости с мясокомбината были в нашем доме как праздник. Зато летом было и счастье – от Иртыша шел небольшой рукав, где можно было купаться, и стоял на сваях ангар, служивший кинотеатром. Дети и взрослые набивались туда до отказа. В основном там шла военная хроника, но не только. Подарок союзников-англичан – два цветных фильма «Багдадский вор» и «Джунгли», которые мы смотрели много-много раз.

* * *

Когда фронт откатился на запад, мама с госпиталем оказалась в Уфе. Помню моих башкирских сверстников, которые ходили в тулупах до земли, и у каждого была нагайка. В Башкирии я не помню того голода, который был в Омске. В Уфе я увидел первых немецких военнопленных. Двоих из них помню до сих пор – Ганс и Иоахим. Они у меня ничего не просили, но мне их было ужасно жаль. Я приносил им кое-что из хозяйского огорода, а иногда рыбу на куске хлеба. Ели они быстро и жадно. Улыбались и благодарили, называя меня «камрад» и «фройнд».

* * *

В Москву вернулись еще до окончания войны. Хорошо помню, как во дворе дома, где мы жили, каждый день прибавлялись мои сверстники – это из эвакуации возвращались семьи. Дворовую жизнь того времени не забыть. Кто-то из родителей сделал нам футбольный мяч из тряпок и обшил его кусочками кожи. Игрушек у нас не было. Но у девочек были самодельные куколки, а у нас, мальчишек, волшебные коробочки. И чего в них только не было: от разного оружия гильзы и даже патроны, красноармейские звездочки, эмблемы войск, картинки с немецким и нашим оружием… Мы менялись всем эти добром. Помню, как появился у нас мальчик на костылях – где-то под городом Электросталь он залез в разбитый танк, у которого неожиданно повернулась башня и раздробила ему ногу Тогда были такие кладбища военной техники, свезенной на лом. Еще один мальчишка показывал всем желающим настоящий шрам на языке – разрезал, облизывая найденную консервную банку от большой голодухи. Помню еще такое приключение: одному мальчишке досталась хорошая наша каска солдатская, но без подшлемника. И мы, наивные, решили проверить ее на прочность – каково было нашим солдатам в ней? После первого же удара по каске (кто-то придумал, что надо проверять ее топором) мальчишка «подопытный» рухнул без сознания. Слава Богу, все обошлось. Но я помню этот ужас…

* * *

Из отрадных воспоминаний сохранились наши набеги в Парк культуры. Мы всей дворовой командой ехали от метро «Кировской» (теперь «Чистые пруды») до «Парка культуры» на выставку немецкой трофейной техники. Начиная от главного входа в парк до Нескучного сада, стояли минометы, «пантеры», «тигры», «юнкерсы», «мессеры», разные орудия…

Там стоял дежурный, который гонял назойливую ребятню. Но если мальчишка говорил, что его отец погиб или пропал без вести, то ему дозволялось посидеть в кабине самолета или в танке. Ясное дело, я сидел во всех кабинах по праву. Война шла к концу и технику все время обновляли, поэтому и мы там пропадали целыми днями…

* * *

До 16 лет я был Фернандо Кейрос, сын пропавшего без вести на испанской войне. Помню, один мой учитель спросил: «Кейрос, ты еврей?» Я ответил: «Нет, я португалец». Он сказал: «Лучше бы ты был евреем!»

А потом у меня появился отчим Петров Иван Павлович, который стал мне очень близким человеком. После окончания войны до 49-го года он работал «с немецким населением» в советском секторе Берлина в должности заместителя коменданта. Немцы удивлялись – «неужели герр майор родился в Сибири» – он владел немецким языком так прекрасно и к тому же имел берлинский выговор.

Так вот я ему верю, когда он говорил мне, что немцы как никто осознали пагубность войны и ее чудовищную разрушительность. В духе того пафосного времени он призывал беречь людей от войны, говоря, что это и есть его завещание.

Вот только после его ухода у меня появился вопрос. Я сравниваю их воспоминания – мамы и отчима, которого я, насколько помню, всегда называл папой. Так вот лучшей поры, чем предвоенное время, у мамы не было. Члены Коминтерна жили вполне благополучно, и с отцом у них была большая любовь. Он ее звал Зиния. В письмах из Франции рядом со словами любви есть слова о том, что «мы с тобой не себе принадлежим, а нашей борьбе!». Они верили: всеобщее счастье наступит рано или поздно, надо только побороться за него.

У моего же отчима лучшие годы были послевоенные. Он часто вспоминал Берлин, когда они с немцами сидели, говорили, выпивали и пели. Почему именно там ему было так хорошо? Меня это удивляло, маму – нет. Может быть, голубоглазый блондин Иван Петров, майор госбезопасности, имел немецкие корни? А катастрофа побежденной родины заставила его страстно возненавидеть войну? Почему я так думаю? Дело в том, что перед своим уходом он бредил в больнице на немецком языке. На родном языке?..

Во всяком случае, я даже и не сомневаюсь, что замполит, агитатор и пропагандист Страны Советов служил идее абсолютно искренне.