В смертельном бою. Воспоминания командира противотанкового расчета. 1941-1945 - Готтлоб Бидерман Страница 30

Крымская весна началась рано. В середине апреля мы снова переехали на постоянное расположение в домах в Феодосию и Сарыгол, которые все еще были у нас только потому, что наш водитель в наше отсутствие успешно отстоял это место от посягательств других частей, пока мы воевали на «Ледоколе», на заводе и на высоте 66.3.

Сейчас 14-й ротой 437-го полка командовал лейтенант Цолль, профессиональный офицер, который всегда был внимателен к нуждам и проблемам пехотинцев. Каждый в роте мог прямо подойти к нему, когда надо, чтобы поделиться проблемами.

Как-то я слышал, как Давид и Конрад, два коновода нашей роты, проклинали наше берлинское руководство и особенно фюрера в коричневом на своем сильном швабско-баварском диалекте, когда им в очередной раз пришлось покидать теплые квартиры в Сарыголе из-за передислокации войск. Конечно, «швабские приветствия», услышанные от этих двоих, не остались незамеченными, и какой-нибудь тип с сильными национал-социалистическими убеждениями счел бы этот взрыв основанием для доклада о «пораженческих настроениях» или даже приписал бы это к деморализации. Такие проступки наказывались отправкой в штрафные части или еще похуже. Использовалась такая аргументация, что, если позволить подобное злословие, оно породит недовольство и распространит пораженческие настроения в войсках. Наш командир роты, до мозга костей профессиональный офицер, глубоко понимавший жизнь на фронте с точки зрения солдат-окопников, полагал, что если у солдат есть энергия на то, чтобы проклинать свое положение, значит, жизнь в окопах остается нормальной.

Несмотря на то что их «преступное» поведение было результатом прямолинейных и несдержанных характеров, в других отношениях эта пара продолжала проявлять себя как надежные и храбрые парни. Конрад за свои действия, участвуя в моем орудийном расчете в сражении с танками на Мекензиевых Горах, заработал Железный крест. В феврале ему всегда удавалось со своей подводой снабжать нас продуктами и боеприпасами, невзирая на суровые и крайне тяжелые условия, существовавшие на линии «Парпач».

Однажды ночью он приехал к нам на позиции раньше, чем обычно. Когда его спросили о причине такого раннего появления, он дал понять, что, объезжая болото, взял слишком много влево. Он отрицал, что приехал по короткой дороге через русское минное поле, которое было четко отмечено и огорожено маркирующей белой лентой, запрещающей проезд. И тем не менее это была единственная дорога, по которой он мог преодолеть такое расстояние за ограниченный период времени.

Единственно, чем мы могли объяснить успешное пересечение им минного поля, было, что земля над поверхностью мин замерзла или не оттаял лед между нажимными пластинами и детонаторами. В течение всего времени боев на Восточном фронте его, казалось, оберегал личный ангел-хранитель, и этот солдат стал одним из немногих в роте, переживших эту войну.

Снова по ночам наступали заморозки и полная темень. Хотя после разгрузки подводы Конрад настаивал на том, что поедет назад в штаб, я приказал ему остаться с нами до рассвета. Он беспрекословно подчинился и в награду за послушание получил теплый шнапс. Позаботившись о лошадях, укрыв их попонами из старых шерстяных одеял, он, прежде чем вернуться к теплу печки в блиндаже, закрепил телегу на месте, вставив стопор между спицами. Несмотря на ночной винтовочный и пулеметный огонь, когда были видны трассирующие пули, отскакивавшие от препятствий и улетающие по криволинейной траектории в темноту, лошади оставались спокойными. После того как они много месяцев верно прослужили германскому вермахту, эти лошади уже привыкли к ночному шуму фронта. Они лишь слегка переступали в темноте да довольно жевали солому с крыши, которую принес им Конрад. Даже они ощущали последствия излишней растянутости наших транспортных коммуникаций, поскольку все, что мы могли им дать, была грубая солома.

Едва начало светать, Конрад вернулся к лошадям и обнаружил, что их передние копыта вмерзли в глубокую грязь. Пришлось освобождать их, вырубая изо льда с помощью кирки. И солнце уже поднималось позади русских позиций, когда он отъехал, выкрикивая команды своей паре лошадей. Его отъезд был отмечен отдаленным стрекотом пулемета «максим» на передовой, и рядом в землю врезалось несколько пуль. В свете наступившего дня он сделался привлекательной и не очень далекой целью для всегда бодрствующих господ в окопах напротив нас.

На следующий вечер телега Конрада снова прибыла на наши позиции, доставив так нужные нам материалы. Вскоре после приезда он явно вышел из себя, слушая наши жалобы на то, что хлеб пахнет бензином. Нанеся еще большую рану его гордости, я обвинил его в том, что он при погрузке положил хлеб рядом с канистрой солярки.

На следующий день он вернулся без канистры с горючим, и мы провели ночь в темноте, использовав последний запас дизтоплива на то, чтобы подогреть пишу и сохранить видимость тепла в блиндаже. Несмотря на кучу оскорблений, которыми мы вчера завалили Конрада, вкус хлеба по-прежнему был такой, будто его погружали в солярку. Только несколько недель спустя мы узнали, что персонал роты хлебопеков обнаружил в Керченском порту несколько зернохранилищ. Перед уходом русские полили зерно горючим и подожгли его. К счастью, сгорел только верхний слой, а остальное зерно лишь пропиталось дымом и скверно пахло. Но, по мнению интендантов германской армии, эта находка была просто неожиданной удачей, и зерно считалось вполне подходящим к употреблению. Чтобы улучшить критическую ситуацию с продовольственным снабжением, зерно использовали для выпечки хлеба, который вонял дизельным топливом, а на вкус походил на бензин. Мы еще и не предполагали, что до того, как наша одиссея в Советском Союзе завершится, еще будем тосковать по вкусу куска хлеба в два раза хуже этого.

После того как мы передислоцировались на постой в Сарыгол, оставалось выполнить еще один долг перед товарищами. Мы собрали букеты первых весенних цветов с окружающих холмов и отыскали дивизионное кладбище в Феодосии.

Бои в Парпаче, наступление на Керчь и взятие Феодосии дорого обошлись нашей дивизии. Погибшие на поле боя и умершие от ран в госпиталях были похоронены в похожем на парк саду возле здания, построенного еще в царское время. Огромный внушительного вида дом был сооружен в османском стиле и располагался на пригорке, с которого обозревался залив, окруженный соснами и величественными кипарисами. Наше дивизионное кладбище было заложено вскоре после взятия Феодосии, 18 января. Многие из могил все еще были отмечены простыми деревянными крестами с единственной надписью: «Неизвестный германский солдат».

Там покоилось несколько сот наших товарищей, лежавших ранеными в госпиталях, когда в начале января высадился русский десант. Во время высадки, которая вынудила графа Шпонека осуществить фатальный отход, раненые были оставлены на попечении медиков. После того как их захватили русские, многие были немедленно расстреляны там, где лежали. С других, включая и многих из тех, кто не мог ходить, сорвали одежду, протащили к берегу моря, где их поливали водой и оставили умирать на холоде.

Эти жестокости происходили на глазах тех немногих, кто уцелел, и их рассказы подкрепляются отчетами, поступившими от многих солдат дивизии, которые обнаружили эти жертвы после того, как город был вновь отвоеван. Могилы этих неопознанных солдат находились на краю кладбища. В центре были похоронены те воины нашей дивизии, которые отдали свои жизни в предшествовавшие четыре месяца войны. На самом видном месте кладбища стоял массивный монумент, а на его основании из белого известняка были высечены слова: «Они пали за Великую Германию в бою за Феодосию – 132-я пехотная дивизия». Годы спустя я получил фотографию мемориала из личных вещей генерала Линдемана, и на обратной стороне генерал написал: «Стоило ли умирать?»