Неизвестный Алексеев. Неизданная проза Геннадия Алексеева - Геннадий Алексеев Страница 30

Я смотрю на рыжие, тщательно уложенные волосы стюардессы, и мне хочется, чтобы самолет не приземлялся, чтобы он улетел куда-нибудь подальше, чтобы произошла ошибка и нас унесло бы ко всем чертям – к звездам, к туманностям, в пустоту и холод, унесло бы вместе с этой девкой в голубом костюме, в голубых чулках и голубых туфлях – леший с ней! Лишь бы не приземляться!

Самолет делает круг над Ленинградом. В отличие от Москвы, огни располагаются здесь по прямым линиям. Эти лучи перекрещиваются, соединяются в пучки и длинными стрелами уходят в темноту.

Снова красные сигнальные огни. Толчок. Торможение. Голос стюардессы: «Наш самолет приземлился в ленинградском аэропорту! Температура воздуха плюс восемь градусов. Прошу не вставать до полной остановки!»

29.10

Художники рисуют портреты вождей по специально утвержденным фотографиям. Никаких отступлений от эталона не допускается. За портрет маслом размером один метр на полтора платят 200 рублей.

Все портреты Хрущева исчезли. Имя его в печати и по радио не упоминается. Нет и не было никакого Хрущева. Был сон, мираж, галлюцинация. Хрущев развеялся, как дым.

Профессор Пилявский ездил в Ташкент на защиту диссертации. Защиту отложили, потому что в диссертации были выдержки из речей Хрущева.

И нет в народе никакого недоумения, никакого ропота. С равнодушием и покорностью подчинился он новым властителям.

Говорят, однако, что в ночь переворота на улицах столицы появились танки.

4.11

Солнце и ветер. Вода на заливе почти черная с частыми белыми барашками волн. Чистый четкий горизонт.

Обеденный перерыв – час. На час я погружаюсь в фантасмагорию Петербурга. Мойка, Фонтанка, Крюков канал. Чугунные решетки, мосты, брандмауэры, крыши, заваленные дровами дворы, пронзительные сквозняки в подворотнях.

Стою на Измайловском и разглядываю проезжающие мимо такси. Солнце низкое, и внутренность каждой машины хорошо освещена.

Парочка на заднем сиденье. Она красивая, лет тридцати, с ярким ртом. Он хлыщеватый, с черными усиками и бачками. Она положила голову ему на плечо.

Трое мужчин, видимо, выпивши. Двое помоложе – сзади, а пожилой с бородой – рядом с шофером. У всех красные лица. Хохочут. Бородатый сидит боком, положив руку на спинку сиденья.

Один сзади. Спит, уронив голову на грудь.

Три девицы с волосами разного цвета. Курят. Шофер преклонных лет. Хмурится. Девицы ему явно не нравятся.

5.11

Извечное убожество русской провинции. Провинцию видно за версту, провинцией несет за три версты.

Издали поэмы Мартынова в Новосибирске. Паршивая газетная бумага, слепой мелкий шрифт, неровная бедная печать.

А Новосибирск – столица Сибири.

6.11

Город украшают к празднику.

Л. В. сказала: «Не знают, кого вешать! Вешают одних космонавтов! Везде: голубок – космонавт, голубок – космонавт. Никакого правительства я не разглядела».

Женя М., Галя Н., я, Вася Ходорка и немецкий дог. Дог не пес, а псица. Зовут его (ее) – Манон.

Вася читает Есенина. Читает с чувством. Есенин ему очень нравится.

– Вася, скажи нам что-нибудь о жизни, – просит Женя.

– О, Джонни! – говорит Вася. – Зачем говорить о жизни? Ясное дело – жизнь хреновая!

Меня провожают Женя, Галя и Манон. Идет снег. Первый снег. Манон в восторге.

7.11

На душе тяжко, гадко. Весь я какой-то липкий, пакостный.

Снилось начало войны.

Я и еще кто-то на пыльном чердаке. Ждем, когда нам привезут оружие и противогазы. Началась газовая атака. Все зажимают руками рты и глаза. Из-под груды старого хлама я вытаскиваю какой-то допотопный противогаз, напяливаю маску на лицо и усиленно дышу. Вдруг замечаю – на конце гофрированной трубки ничего нет. Меня пронизывает страх, и я просыпаюсь.

Меня тянет к балалаечно-гармонной, истерично-веселой, пьяно-разухабистой Руси. Чтобы во весь дух скакали тройки, чтобы неистовствовали скоморохи, чтобы румяные девки орали частушки, визжали и трясли грудями в угарном плясе.

Довести веселье до абсурда, превратить его в кошмар. И чтобы где-то в сторонке тонко и жалостно играла жалейка, чтобы голос ее в самом конце, когда вдруг смолкнет весь этот гам и визг, еще звучал одиноко и отрешенно.

13.11

Еще сон.

Живу в общежитии. Портфель мой рыжий стоит между тумбочкой и кроватью. Пришли какие-то парни и потащили меня в соседнюю комнату. А там безобразие – там все голые. Девицы в соблазнительных позах – улыбаются, манят. Одна подошла близко. Мне и противно, и любопытно. И вижу я за плечом девицы в окне – двор, и во двор въезжает красная пожарная машина с пожарниками. Я отталкиваю девицу и бросаюсь к двери, но поздно – пожарники врываются в комнату, и начинается расправа. Кого-то в углу мучают, требуют, чтобы он все рассказал. Как мучают, не видно, но что-то там страшное на полу – то ли кровь, то ли мозги. Меня держат за руки, но я вырываюсь, бегу в свою комнату, раскрываю портфель, выхватываю оттуда пачку своих стихов и пытаюсь выбросить их в окно. Листочки рассыпаются по полу, и я понимаю, что все погибло…

Пиво приятно пить на улице у ларька. Чтобы на кружке была шапка пены, чтобы можно было ее сдуть на землю и пить маленькими глотками, наблюдая за прохожими, за машинами, поглядывая на облака и на клубы дыма, извергаемые трубами соседней фабрики.

Новая книжка Вознесенского. Умение ходить по лезвию ножа. Правда, лезвие не очень острое.

Но я и по такому не прошел бы. Порезался бы.

Нечаянно наступил на ногу студенту-негру. Он громко вскрикнул, и в глазах его мелькнул животный страх. Будто его собрались линчевать.

17.11

Еще сон. Вещий.

Выхожу на кухню. Майка сидит за столом – завтракает. Шторы раздвинуты, и видно, что небо кровавое – тяжелая багровая туча висит над домами.

– Видишь – кровь! – говорит Майка. – На улице ужасно холодно. В очередях стоят мертвецы, стоят, будто живые – к земле примерзли. Теперь нам конец. Допрыгались!

«Почему же туча не замерзла? – подумал я. – Или это такой красный снег? Интересно!»

А вечером отца увезли в больницу.

19.11

Документальный фильм «Суд народов». Сделан в 46-м, доделан в 63-м.

Эренбург прав. Эти люди не могли совершить столь грандиозные преступления. Они были слишком заурядны. Но незаурядные люди тоже не могли бы.

Что это? Проявление жестокого биологического закона? Искупление прошлых грехов? Плата за будущее благоденствие? Или просто хулиганский плевок истории в лицо человечеству?