Сиамский ангел - Далия Трускиновская Страница 30

Прасковья поглядела на неподвижное лицо с полуоткрытым ртом. Возникло у нее было подозрение, что эту женщину она когда-то видела молодой и нарядной, но воли своим воспоминаниям Прасковья не дала — чего доброго, тогда придется, если по совести, искать родню, искать отца ребенка. А дитя было обещано ей!

— Я за все заплачу, — сказала Прасковья. — Сходи, дедушка, за носилками, вот тебе рубль, пусть и обмоют, и сделают все, как надобно. А я вечером приеду, об отпевании условлюсь.

— Царствие ей небесное, — поглядев на покойницу, молвил кладбищенский старичок. — Вот ведь нашлась добрая душа, на тот свет чин чином проводит… посчастливилось…

* * *

Вокруг был свет. Свет — и ничего более. За его золотой пеленой растаял мир, остались непрочные очертания, даже не наполненные цветом, и те — плыли, качались.

Андрей Федорович и ангел-хранитель стояли рядом, опустив глаза перед потоком теплого света.

Это еще был не суд — это еще только к ним обращались с вопросом. И невысказанный вопрос этот был — ну, как же вы дальше-то жить собираетесь после всего, что с вами обоими произошло?

Андрей Федорович вздохнул. Ему было непередаваемо стыдно за свою обветшавшую одежку, в особенности — за бывшие красными штаны. Он понимал, что представляет собой срамное зрелище.

Ангел же глядел на босые и грязные свои ступни. И безмолвно оправдывался — столько лет петербургскую грязь месить, так кому угодно она к ногам намертво прилипнет, не только ангелу…

Он первым ощутил, что вопрос иссяк и начался призыв.

— Не могу, Господи! — сказал ангел. Крылья приподнялись да и опали. На них почти не осталось перьев.

И тут он увидел собрата. Ангел-хранитель рабы Божьей Ксении стоял напротив, горестный и жалкий. Он опустил белые, безупречной чистоты руки и крылья, имея такой вид, словно его окатили водой из целой бочки.

Следующим ощущением бы приказ.

Оперение, словно нарисованное, стекло с крыльев одного ангела — и как будто белый огонь вспыхнул у ног другого. Этот огонь сжег грязь и взлетел по прозрачному остову его крыльев, расцветая и пушась, застывая на лету. Напоследок вздыбился над плечами и замер радостный, исполнивший веление.

Андрей Федорович повернулся к своему спутнику — и все понял.

Он стащил с головы треуголку, кинул наземь. Расстегнул и сбросил кафтан, упавший и обратившийся в кучку грязи.

— Не надо мне этого, — сказала Ксения. — Тесно душе!..

И поняла в ответ — тесно в оковах былой любви, но есть продолжение у жизни, есть любовь иная, и если найти в себе силы, чтобы следовать за ней, — то прекрасно, а если силы иссякли — не будет ни единого упрека, потому что не вечного и высокомерного в этой вечности искупления грехов ждет Бог от души, а бытия в любви. Ведь и в унижении можно превознестись над прочими людьми, придумав себе предельное унижение, и в скорби, и в тоске…

Ангел взмыл, сделал над ней круг на новых своих, трепещущих крыльях. И Ксения поняла, что больше нет ему нужды сопровождать каждый ее шаг — став ослушником, как ему казалось, став изгоем, погрузившись в земную грязь, он вывел ее на истинный путь — и прощен, и вознагражден.

Тепло улыбки Господней озарило ее. Казалось, ее спрашивают — коли не мужской наряд, так что бы она хотела иметь на себе, вернувшись обратно?

— Зеленое и красное, — уверенно отвечала она. — Меня все в зеленом и красном знают.

И получила на то Его согласие…

* * *

Варенька Голубева кофея еще не любила. У нее и без кофея бодрости хватало, в семнадцать-то лет. Она садилась пить с матерью и соседками, потому что так казалась себе взрослой хозяйкой. А вот матери кофея хотелось постоянно — и в доме, экономя на всем прочем, всегда имели запас кофейных зерен и сахара.

Смолов сколько надобно на ручной мельничке, Варенька поставила на стол недавно купленную спиртовку и кофейник. Тут без стука вошла женщина в новой зеленой кофте и красной юбке.

Варенька не сразу и признала гостью. Хорошо, мать догадалась:

— Это ты, Андрей Федорович?

Ксения махнула на нее рукой, как на человека, который выдумал некстати поминать давние дела, и обратилась к девушке:

— Ты тут, красавица, кофе варишь, а муж твой жену хоронит на Охте! Беги скорее туда!

— Спаси и сохрани! — отвечала та. — Откуда ж муж, когда у меня еще и жениха-то не было? Тебе ли не знать?..

— Ступай, ступай скорее! — повторяла Ксения.

— Пойдем, поглядим, — решила Варенькина мать. — Андрей Федорович попусту не скажет…

— Какой-то муж, какую-то жену хоронит?! — глаза у Вареньки сделались круглые, и вдруг лицо зарумянилось. — Да не пойду я!..

— Иди, говорят тебе! — прикрикнула Ксения.

Мать с дочерью поспешили, куда велено.

И точно — увидели похоронную процессию.

— Гляди ты, права блаженненькая, — прошептала мать Вареньке и тут же обратилась к женщинам, которые если и были родней покойнику, то дальней: — Кого хоронят, милые мои?

— А докторову жену, — ответили ей. — Не смогла докторша разродиться, и ее не стало, и ребеночка Бог прибрал.

— Первый это у нее, — добавили, — доктор-то молодой, докторше девятнадцать или двадцать всего и было. А по прозванью они — Порошины…

Прозванье было незнакомым. И Ксения тоже его в голове не держала. А держала она там лицо доктора, со всем его призрачным сходством с другим лицом, о котором она уже не могла точно сказать — было оно именно таким в действительности или же явилось ей страшной ночью в зеркале.

Но помнила, помнила и время от времени заглядывала на улицу Плуталову, подходила к дому Лыкова, пока год назад Матвей Порошин, женившись, оттуда не съехал. Решив, что, коли забрали у нее эту отраду, стало быть, так нужно, Ксения стала ночами искать молодого доктора, стоя в чистом поле и поворачиваясь, и прислушиваясь к себе. Ведь в какой-то стороне он должен был находиться! И она его отыскала, и в коротких снах он стал ей являться, а так как после бессонных молитвенных ночей спала Ксения обычно с утра, на солнышке, то и виделись ей утренние его часы — как встает, умывается, собирается на визиты. Иногда сходство было отчетливым, иногда она сама дивилась всякому отсутствию сходства.

Это была одна из тех привязанностей, от которых она не могла отказаться. Прасковья Антонова, ее сынок, Варенька Голубева, еще несколько человек из обитателей Петербургской Стороны — их Ксения любила более всех прочих. Отказавшись от мужского наряда и (лукавя при этом малость душой) от мужского имени, она дозволила себе такие привязанности, потому что без них, как вдруг поняла, недолго и образ человеческий утратить.

И вот сейчас, сидя на лавочке под окошком Голубевых, она была вместе с Матвеем Порошиным.

Она не ждала, что роды окончатся смертью. Она, взрастившая в себе свойство заглядывать чуточку вперед, даже не подумала это сделать, боясь невольно сглазить мать и дитя. А если бы и сделала — помогли бы ее молитвы, коли молитвы Матвея — и те не помогли?