О команде Сталина - годы опасной жизни в советской политике - Шейла Фицпатрик Страница 30

Бюрократия, по мнению Сталина, всегда была готова просить больше, чем требовалось. Наркомат промышленности хотел опустошить государственную казну, вместо того чтобы заставить свою бюрократию работать лучше. Наркомат земледелия был не лучше: целью местных функционеров было, естественно, «выжать из правительства как можно больше денег», и наркомат поддался им. Бюрократические претензии Наркомата снабжения Микояна были безграничны. Сталину часто приходилось напоминать Кагановичу о необходимости игнорировать «вой и истерику» со стороны членов команды, когда затрагивались их ведомственные интересы. Вот увидите, говорил он, если мы им откажем, они все равно найдут способы и возможности удовлетворить свои потребности ^[195].

Сталин считал естественным, что его коллеги отстаивают интересы организации или отрасли экономики, которую они возглавляют; действительно, если бы они не вели себя таким образом, он потерял бы часть своего преимущества в качестве лидера команды, стоящего выше ведомственных интересов. Он полагал также естественным, что бюрократия будет предоставлять ложную информацию, дабы защитить себя (хотя считал обязанностью коммунистов во главе ведомств разбираться с этим до того, как эта информация достигнет Политбюро); для чиновников было частью должностной инструкции «лгать и играть в игры» и требовать все больших уступок. Если их требованиям однажды уступили, это станет прецедентом, и они будут использовать его как средство давления на Москву. Сталин гордился своим умением предугадывать хитрости бюрократии и местных деятелей. Он считал себя главным аналитиком, способным видеть сквозь дымовую завесу тщательно замаскированный реальный интерес.

Когда низший функционер или даже член его собственной команды из ведомственных интересов говорил Сталину, что что-то невозможно, он немедленно начинал подозревать говорящего в попытке облегчить работу для своего ведомства. Он считал, что бюрократия естественно склонна к беспорядку, что она инертна, а если за ней постоянно не следят и не подталкивают, то она всегда будет отступать от радикальной политики в сторону умеренной, «оппортунистической». Используя большевистскую лексику периода коллективизации, можно сказать, что главная опасность заключалась не в том, чтобы «не перегнуть палку», а в том, что ее не сгибали достаточно сильно. Примером последнего было предложение вернуть кулакам гражданские права. Услышав это, Сталин вздохнул и сказал: «Я так и знал, что в эту мышиную щель обязательно хотят пролезть ослы из мещан и обывателей» ^[196]. Он имел в виду, что, если чиновников и политиков не подталкивать к радикальной политике, такой как раскулачивание, через некоторое время они неизбежно попытаются ее ослабить.

Защита ведомственных интересов всегда считалась злом, но на деле это была обычная практика в Политбюро и советском правительстве. Сталин с подозрением относился к разногласиям в руководстве, проистекающим из идеологии, и не одобрял конфликтов, основанных на личных или семейных интересах, но считал само собой разумеющимся, что члены команды будут защищать интересы возглавляемых ими учреждений. Он мог бы упрекнуть членов команды в том, что они защищали интересы своих ведомств слишком рьяно, но, по его мнению, это был простительный грех — на самом деле даже не грех, а поведение, являвшееся необходимой составляющей их работы. Сталин даже мог пошутить по этому поводу. Например, когда в 1934 году, находясь на даче и будучи в хорошем настроении, захотел уговорить своего друга Кирова приехать к нему из Ленинграда, то позвонил ему и сказал, что тому лучше приехать немедленно, чтобы защитить интересы Ленинграда от возможного повышения цен на хлеб как следствия недавней отмены карточек ^[197].

Начало 1930-х годов было временем, когда в промышленности господствовала советская версия предпринимательского духа — умелого, рискованного, яркого стиля, который воплощал Орджоникидзе. Лидерство такого рода включало в себя способность к энергичной и эффективной защите своих ведомственных интересов (фабрика, отрасль промышленности, промышленный наркомат), способность включать их в бесконечно оспариваемые списки приоритетов, которые имели в Советском Союзе решающее значение при распределении товаров. Орджоникидзе олицетворял это качество, и во многом благодаря его динамичному руководству советская промышленность так бурно развивалась в первой половине 1930-х годов. Из членов команды он лучше всех умел настоять на своем и упрекать других, если у него это не получилось. Молотов и Сталин часто напоминали друг другу, что с ним нужно действовать осторожно из-за его взрывного темперамента и ранимого самолюбия. После того как Молотов стал главой правительства, у него часто возникали проблемы с Орджоникидзе из-за того, что он любил действовать так, как будто его наркомат было полностью независимым институтом, «государством в государстве». Когда в отсутствие Сталина эти конфликты привели к открытым столкновениям между Орджоникидзе и Молотовым в Политбюро, Сталин был возмущен «хулиганством» Орджоникидзе: что он возомнил о себе, что игнорирует директивные указания правительства и ЦК? И почему Молотов и Каганович не могут его остановить? ^[198]

Терпение Сталина по отношению к чрезмерной настойчивости отдельных членов команды, конечно, имело свои границы, и Орджоникидзе приблизился к этим границам вплотную. Вероятно, сам его успех стал раздражать Сталина: к середине 1930-х годов Орджоникидзе поклонялись «его люди» в промышленности, а промышленные предприятия и стройки в его ведомстве просились быть названными в его честь. Отношения со Сталиным испортились в последние годы жизни Орджоникидзе, и его самоубийство в 1937 году произошло сразу после серьезного разногласия со Сталиным. Эти разногласия были связаны с ведомственными интересами, а также с тем, на что Сталин обращал особое внимание: с кадрами. Орджоникидзе издавна раздражал Сталина своей привычкой энергично защищать любого из своих подчиненных, попавших под подозрение НКВД, а в 1936 году это происходило все чаще, особенно с арестом его незаменимого заместителя, бывшего оппозиционера Юрия Пятакова. Хуже всего, с точки зрения Сталина, было то, что Орджоникидзе не принимал негласного правила, что члены команды не должны защищать своих родственников. Когда брат Орджоникидзе попал под подозрение НКВД, он страстно защищал его и был в ярости, когда Сталин отказался его спасать ^[199].

Сталин был подозрителен. Он подозревал даже членов своей команды, особенно тех, кто в данный момент не составлял ядро его ближнего круга. Он следил за ними, поощрял доносы, любил держать их на равном удалении и иногда ставил ловушки. Он часто говорил им (особенно Молотову и Кагановичу), какие политические интриги он замышлял, но на это нельзя было положиться. Когда ему этого хотелось, Сталин был мастером откровенной лжи. Например, во время коллективизации он обвинил низовых партийных деятелей в чрезмерном рвении («головокружение от успехов»), хотя их побуждали к этому из центра, а примерно через год, в разгар беспрецедентного оттока из деревень населения, спасавшегося от коллективизации, он мог спокойно объявить, что при советской власти крестьянин больше не чувствует необходимости бежать из деревни ^[200]. Разумеется, эта ложь предназначалась для общественного потребления, хотя члены команды, лучше осведомленные о жизни в деревне, не решались затрагивать этот вопрос: а вдруг Сталин действительно верит своим собственным публичным заявлениям. Он мог использовать «конспирацию» — концепцию и набор практик, которые были дороги большевикам, — не только в отношении внешнего мира, но даже и в отношении членов команды. «В целях конспирации» в 1930 году Сталин поручил своему секретарю Александру Поскребышеву сказать людям, что он не вернется из отпуска до конца октября, хотя на самом деле собирался вернуться несколькими неделями ранее. Это вызвало проблемы с Надеждой, которая, основываясь на сведениях, полученных ею от своего крестного отца Авеля Енукидзе, считала, что именно ее таким образом ввели в заблуждение. Сталину, чтобы успокоить ее, пришлось объяснить ей свою стратегию. «Я пустил слух через Поскребышева… Авель, видимо, стал жертвой такого слуха». Некоторым из внутреннего круга, однако, было оказано доверие: «О сроке моего приезда знают Татька (так Сталин называл жену), Молотов и, кажется, Серго» ^[201].