Четыре войны морского офицера. От Русско-японской до Чакской войны - Язон Туманов Страница 30

К счастью, удалось проделать всю процедуру выгрузки благополучно, не покалечив людей и не разбив шлюпок, и выбравшись последним на палубу «немца», озябший, мокрый и охрипший, я с радостным сердцем и со вздохом облегчения приказал катеру отваливать с баркасом на броненосец. А затем, когда катер отвалил, мы долго еще наблюдали с капитаном парохода жуткую картину, как эти две скорлупки боролись с разъяренной стихией моря, то взлетая на пенистый гребень волны, то пропадая в пропасти между двумя валами.

Озябшая на холодном ветру и вымокшая команда с наслаждением полезла в теплые трюмы парохода и энергично принялась за работу, закончив ее задолго до того, как зыбь и ветер позволили нам сняться с якоря и идти к броненосцу для погрузки.

В маленькой, но уютной кают-компании строгого немецкого парохода было так приятно сидеть на мягком диване под качающейся керосиновой лампой и, попыхивая сигарой, беседовать со стариком-капитаном, который, к большой для меня радости, ибо я не владел немецким языком, – говорил по-французски, хотя и с трудом. Старик, видимо, не менее моего был рад свежему человеку и, если мы, в количестве 25 человек, успели надоесть друг другу за долгое плавание без внешних впечатлений, то что же можно было сказать про маленький немецкий пароход, кают-компанию которого составляли всего-то 5–6 членов. Старик-капитан до того расчувствовался, что в конце ужина распорядился раскупорить бутылку шампанского, которую мы распили за успех нашего оружия. Было уже около полуночи, когда я с наслаждением вытянулся на узкой койке отведенной мне немцем каюты и, усыпленный хмелем выпитого шампанского и мерной качкой парохода, заснул глубоким сном.

Меня разбудил шум работающей лебедки. Пароход уже не качался. По доносившимся до меня звукам я понял, что «немец» выбирает якорь. Быстро одевшись, я вышел на палубу и поднялся на мостик. Было чудное раннее утро, мертвый штиль; солнце еще не поднималось, но на рейде все было в движении, справа и слева один за другим снимались с якорей угольщики и направлялись к своим кораблям. Вот подняли якоря и мы, и старик-капитан дал ход машине. Вдруг откуда-то снизу раздался звучный, красивый голос и по заштилевшему рейду полилась бессмертная серенада Брага. Удивление мое возросло еще больше, когда я различил французские слова.

– Кто это? – спросил я, пораженный, у капитана.

Старик весело улыбался, видимо, довольный произведенным на меня эффектом.

– А это наш пароходный кок, француз, – ответил он мне, – он у меня всегда поет, когда разводит огонь в камбузе.

Это чудесное утро так ясно запечатлелось в моей памяти, точно я его пережил вчера.

Грузили на этот раз мы уголь недолго. К полудню вновь ревело, как накануне, и пароход пришлось отпустить до ночи, когда опять заштилело. Так повторялось несколько дней кряду: с полудня – шторм, с полуночи – штиль. Благо, хозяева этих вод – немцы – нас не тревожили, и мы могли стоять там, сколько нам вздумается. Наконец, погода установилась окончательно, и мы докончили свою погрузку.

Как только позволила погода, был спущен водолаз и после долгих поисков нашел потерянный нами якорь. Выбрав конец оборванного каната в клюз, мы приклепали его к цепи, и остались стоять на потерянном было якоре, подняв и убрав второй.

* * *

Три дня плыли мы еще вдоль западного берега Африки, направляясь к югу. В продолжении всего этого пути имели крупную встречную зыбь, которая все увеличивалась по мере нашего приближения к мысу Доброй Надежды.

В Николин день, 6 декабря, шли уже в виду этого знаменитого мыса, тяжело зарываясь носом в крупную зыбь, крейсера же наши качало уже свирепо.

Скверная погода не помешала нам, однако, превесело провести этот торжественный день тезоименитства Государя Императора. В нашей кают-компании, к тому же, изобиловали Николаи и, кроме командира, праздновали в этот день свои именины пять офицеров.

Вечером была зажжена традиционная жженка и пропет весь репертуар сольных и хоровых номеров, под управлением плававшего у нас большого музыканта и довольно известного в России композитора, автора популярной баллады «Ермак», – Добровольского, занимавшего на эскадре должность флагманского обер-аудитора и жившего у нас за неимением свободного помещения на «Суворове».

Ритуал приготовления жженки строго соблюдался у нас по раз навсегда выработанному шаблону. В кают-компании ставилась на стол ендова и наливалась наполовину соответствующими напитками. Поверх ендовы клались накрест два обнаженных кортика и сверху них головка сахара. Перед ендовой становился лейтенант Славинский, главный мастер по приготовлению жженки, вооруженный бутылкой коньяку. По бокам его – два ассистента-мичмана. Хор собирался вокруг пианино, за которое садился Добровольский. Он был торжественен и серьезен. Раньше, чем начинать, он обычно читал нам наставление о том, как именно нужно петь.

– Нужно оттенять, господа, смысл того, что вы поете, – говорил он, – а то у вас все на один лад выходит. Например, вы, Николай Александрович, – обращался он к мичману Сакеллари, – у вас совершенно одинаково выходит, поете ли вы «Много лет, говорят, Это было назад…» или же «Это страшное мертвое тело…»

– А это нужно петь так – и аккомпанируя себе на пианино, он пел хриплым тенорком: «Это стр-р-рашное мер-р-ртвое тело…»

Мы убеждались в том, что так выходит гораздо чувствительнее, и, репетируя это место, для усиления впечатления простирали руки со скрюченными пальцами и старались изображать на лицах выражение безграничного ужаса. Наконец репетиция закончена.

– Готово? – раздается нетерпеливый голос лейтенанта Славинского.

– Готово!

Старики и безголосая публика, не подпускавшаяся к пианино, усаживались по креслам и диванам. Наступала тишина. После этого тушился свет и под аккомпанемент хора, певшего что-нибудь тихое и меланхолическое, начиналось священнодействие. Славинский обливал голову сахара коньяком и поджигал его. Коньяк вспыхивал таинственным синеватым пламенем, которое он поддерживал непрерывно, подливая из бутылки. По мере того, как разгоралось пламя жженки и все чаще и чаще слышалось шипение падающих в нее капель расплавленного сахара, хор переходил на все более и более бравурные вещи. Когда же, вслед за последним плеском коньяка, вся поверхность ендовы начинала пылать ярким синим пламенем, и остававшийся небольшой кусок сахара с громким шипением проваливался и исчезал в море огня, – хлопали в потолок пробки шампанского, ассистенты Славинского, высоко подняв бутылки, заливали пеной французского вина пожар ендовы, вновь включалось полностью все освещение, хор и пианино гремели мощными аккордами и усатые лейтенанты, взявшись за руки, как ведьмы в шабаш на Лысой горе, пускались в пляс вокруг длинного стола.

– Имениннику – чарочку!

* * *

Мы еще не расходились, когда нам сообщили с вахты, что эскадра вступила в Индийский океан и легла на NО.

Этот новый океан встретил нас в высшей степени негостеприимно: очень свежий SW, близкий по силе к шторму, крупная волна, к счастью для нас – попутная. Мыс Доброй Надежды не оправдал своего ласкового названия.