Влиятельные семьи Англии. Как наживали состояния Коэны, Ротшильды, Голдсмиды, Монтефиоре, Сэмюэлы и Сассуны - Хаим Бермант Страница 30

Исаак Лион Голдсмид, друг О’Коннелла и вождь самого активного фланга движения за эмансипацию евреев, не разделял этого ирландского взгляда на историю и охотно «полагался на английскую либеральность», однако и он понимал, что даже либералов надо подталкивать. К середине XIX века благодаря направляемым им «толчкам» с верующих евреев были сняты почти все ограничения в правах. Появились евреи-рыцари и баронеты, еврейские шерифы и олдермены. Только двери в парламент по-прежнему оставались для них закрыты. Тогда эмансипаторы собрались с силами для финального штурма, и, конечно, возглавить его мог только один человек – барон Лайонел де Ротшильд.

Отец Лайонела Натан, возможно, самая влиятельная фигура движения, был вынужден отойти на второй план. Он был слишком чуждый, слишком грубый, слишком непривлекательный, чтобы выдвигать его в первые ряды. Лайонел, который возглавил Лондонский банк в возрасте двадцати восьми лет, не имел таких недостатков. Это был англичанин по рождению и воспитанию, в полной мере обладавший финансовым гением своего отца, но лишенный его неуклюжих манер и наивности. «Требуется большая находчивость и большая осторожность, чтобы сделать большое состояние, – говорил Натан, – и в десять раз больше ума, чтобы удержать его, когда оно у тебя есть». Лайонел имел такой ум и был не только способен удержать значительное состояние, полученное от отца, но и увеличить его.

Особым коньком Натана были гигантские спекуляции и транспортировка драгоценных металлов. Лайонел больше был склонен к крупным государственным и общественным проектам и в конце 1830-х годов нашел большую часть 150 миллионов франков, требовавшихся правительству Бельгии на строительство сети железных дорог вокруг Брюсселя. Развитие Бразилии настолько опиралось на фирму «Н.М. Ротшильд и сыновья», что страна превратилась чуть ли не в личное владение Ротшильдов. Лайонел помог собрать 8 миллионов фунтов, необходимых британскому правительству на фонд борьбы с голодом в Ирландии, а семь лет спустя нашел 16 миллионов фунтов на ведение Крымской войны. При его жизни Лондонский банк принял участие в 18 крупных государственных займах на общую сумму 160 миллионов фунтов.

В Нью-Корте объявили сбор денег на помощь голодающим в Ирландии, и сам Лайонел открыл список пожертвованием 1000 фунтов. (Вообще говоря, это его жена взяла на себя роль жертвователя от имени семьи. Она завещала 120 тысяч фунтов разным благотворительным организациям и гораздо больше раздала еще при жизни.) Лайонел, кроме того, служил в разных правительственных комитетах, которые занимались вопросами банков и общественных финансов, и многое сделал для того, чтобы улучшить положение и масштаб банковской деятельности фирмы «Н.М. Ротшильд» и усилить роль лондонского Сити в качестве финансового центра.

Для великого коммерсанта и великого политика требуются разные качества. Лайонел не получал удовольствия от кампаний, речей, общественного внимания, нахождения в самом центре споров. Нельзя сказать, что коммерция придавала смысл его существованию, но, уезжая из Нью-Корта, он предпочитал покой Ганнерсбери, где гулял среди своих экзотических садов, наслаждался покоем среди картин Рембрандта и Дюрера. Но борьбу за эмансипацию надо было продолжать, и он был самым подходящим человеком для этого, и он ее продолжил. На нее ушло немало времени. Ему было тридцать девять, когда он впервые постучался в двери парламента. Когда его впустили, ему уже стукнуло полвека и у него появились первые признаки ревматической подагры, которая в последующие годы лишит его возможности передвигаться.

В августе 1847 года он был одним кандидатов-вигов от лондонского Сити. Сити всегда был аванпостом независимости и в предпринимательстве, и в политике. В XVIII веке он раз за разом возвращал непокорного Джона Уилкса ^[38], несмотря на попытки парламента отделаться от него, и сейчас собирался сделать то же самое для Ротшильда. Его выбрали значительным большинством, но он не смог принести присягу как «истинно верующий христианин», и его не допустили на депутатское место. Проблема, сказал Дизраэли, «заключалась в том, что этот член парламента не просто относился к иудейскому народу, но, к сожалению, верил только в первую часть иудейской религии».

Избрание, попытка занять депутатское место, отказ принести присягу – все это были, конечно, просто жесты, но они были сделаны в неподходящее время.

Сэр Роберт Пиль в целом благосклонно смотрел на еврейскую эмансипацию, но в 1846 году лорд Джордж Бентинк и Дизраэли раскололи партию тори из-за отмены хлебных законов, и на политической сцене воцарилась полная неразбериха. Проблемы возникли на континенте, трудности – дома, в Ирландии вспыхнули беспорядки. Лидер вигов лорд Джон Рассел, который вернулся во власть в августе 1847 года, твердо решил убрать с дороги по крайней мере еврейский вопрос. В декабре он вынес на обсуждение резолюцию, которая удаляла из присяги фразу, не позволившую Ротшильду заседать в палате. Она получила смешанный прием. Гладстон, тогда принадлежавший к тори, и депутат от Оксфордского университета выступил за. Как можно не пускать евреев в парламент, когда в него пускают унитариан, «которые отвергают все важнейшие евангельские догматы»? Ему ответил другой депутат от университета сэр Роберт Инглис. Евреи, сказал он, «здесь добровольные чужаки и не могут претендовать на полные права граждан, иначе как признавая наш нравственный закон, которым является Евангелие».

Тогда вмешался Дизраэли. Он сам происходил из старинного рода сефардов. Его отец Исаак д’Израэли был прихожанином синагоги на Бевис-Маркс, но не относился к иудаизму серьезно и из-за каких-то разногласий со старейшинами формально разорвал связи с еврейской общиной, не приняв никакой другой веры. Однако адвокат подсказал ему, что, оставляя своих детей иудеями даже номинально, он значительно осложняет их жизнь, и в 1817 году тринадцатилетний Бенджамин Дизраэли был окрещен.

Дизраэли как-то назвал себя незаполненной страницей между Ветхим и Новым Заветом. Он был евреем-христианином и не видел никаких противоречий между своим еврейством и религиозными убеждениями. Более того, как еврей он мог претендовать на происхождение от самих отцов-основателей иудейской веры, но в то же время испытывал сильное чувство единства с еврейским народом и выразил его в одной из самых замечательных речей за всю свою карьеру.

После падения Пиля он вышел на общественную арену как крупная политическая фигура и претендент на лидерство в партии тори. Политически это был не самый удобный момент, чтобы поднимать еврейский вопрос, и его речь оказалась крайне несвоевременной и возбудила ярость во многих членах палаты, и особенно в рядах его однопартийцев.

Сторонники еврейской эмансипации в основном ограничивались конституционными вопросами или указывали на ее здравый смысл и разумность; противники же изо всех сил старались подчеркнуть различия между иудаизмом и христианством. Дизраэли был твердо намерен продемонстрировать, что, совсем напротив, это практически одно и то же: «Если религия гарантирует нравственное поведение, то вы имеете эту гарантию и со стороны евреев, исповедующих истинную религию. Возможно, их религия не такая всеобъемлющая, как ваша. Я не утверждаю, что это единственная истинная религия, но, хоть они и не исповедуют все, что исповедуем мы, все, что они исповедуют, истинно. Следовательно, вы должны признать, что в людях, признающих Божественное Откровение, которое признаете и вы, чья нравственность основана на священных пророчествах, пред которыми все мы склоняемся, что в той мере, в какой религия гарантирует их поведение… в еврейской религии вы имеете лучшее в мире одобрение, за исключением нашего христианства. Уже в силу самого факта, что евреи способны на такое тесное с вами единство, они должны быть допущены в парламент. Где же ваше христианство, если вы не верите в их иудейство?»