Люди средневековья - Робер Фоссье Страница 3

Существо обделенное

Такое название, несомненно, шокирует читателя, однако оно – плод археологических, текстуальных, материальных и, я бы даже сказал, зоологических наблюдений над телами, которые найдены неповрежденными во льдах или торфе, мумиями святых или великих людей, скелетами, цельными или нет, хранящимися в некрополях, остатками их одежды и утвари; место, время и условия их сохранения – не более чем незначительные частности. Иконография, как живописная, так и скульптурная, отличается от этих неоспоримых останков лишь намерением придать особую значимость детали – жестам, сложению, взгляду. Разумеется, отличия от наших современников незначительны: вероятно, в те времена человек был меньше ростом, если судить по предметам из его повседневной жизни, но отличался большей мускульной силой, которую демонстрируют поразительные деяния воинов или лесорубов. Дело в питании? Или, возможно, в образе жизни? Хотя сумеет ли кто-то на кладбище определить по костям голени, кому она принадлежала – крепкому серву или больному сеньору?

Прекратим же многовековое любование и восхищение родом человеческим, и женским полом в особенности. Скажем без обиняков: человек – существо слабое и безобразное. Конечно, можно проявить снисхождение к некоторым изгибам или округлостям – по крайней мере, исходя из наших канонов красоты, – но насколько части человеческого тела уродливы и даже смешны: наши ступни с их бесполезными пальцами, наши сморщенные и неподвижные ушные раковины, наша голова, слишком маленькая по отношению к телу (этот изъян пытались подправить греческие скульпторы, ревнители гармонии), мужской половой орган или женская грудь! Вопрос чисто эстетический? Но есть кое-что и похуже: двуногий и стопоходящий, человек двигается, бегает и прыгает гораздо хуже, чем четвероногие; его передние конечности сильно атрофировались, а их немощность позабавит любого хищника; его ногти ни для чего не служат, и немногим полезней то, что у него осталось от зубов; его убогий волосяной покров не защищает от капризов погоды; копуляция заставляет принимать гротескные позы, которые, впрочем, свойственны и многим другим млекопитающим; с приходом старости человека клонит к земле, его тело дряхлеет, органы ему изменяют. Но куда серьезней то, что и органы его чувств удручающе слабы: он почти не видит ничего вдалеке и совсем не видит в темноте, он различает лишь малую часть окружающих его шумов и волн, у него почти отсутствует обоняние, а осязание посредственно. Говорят также, что тело у него пошлое и слишком жирное, а запах омерзителен; но это точка зрения других животных, тех, разумеется, чье изящество, ловкость, взгляд, способность восприятия нас удивляют или чаруют, – парящей птицы, рыбы в воде, готовой к прыжку кошки. Итак, если бы мы перестали восхищаться самими собой, мы бы поняли: человек – создание, обделенное Создателем. И все же!..

И все же, можно ли отрицать, что он оставил глубокий след на выступающей части планеты? Для этого ему понадобилось некое свойство, компенсирующее скудость исходного багажа. Если допустить, что перед нами исключительное создание, сотворенное Высшим существом, никаких объяснений не требуется; и в средние века подобными вопросами вовсе не задавались: все, кто живет в этом мире – белые, черные, желтые, большие, малые, добрые, злые, глупцы и гении и даже христиане, иудеи и мусульмане, – всё это появилось на свет в соответствии с неким высшим замыслом, конечная цель которого ускользает от человека на этом свете и, возможно, откроется на том. Так что не может быть и речи, чтобы в этих веках искали и тем более нашли оба критерия – положительный и отрицательный, – которые делают человека исключительным зоологическим казусом; даже сегодня мало кто из людей, хоть бы и проникнутых глубокой духовной серьезностью, признает их. Человек – единственное млекопитающее, способное большой палец руки противопоставить другим пальцам: это единственное и необходимое условие для захвата, преобразования и применения огня или орудия, от кремня до компьютера; это неоспоримое основание для превосходства над другими животными. Повелитель огня, повелитель предмета, человек тем не менее и единственное из млекопитающих, если не из всех живых существ, кто разрушает и убивает из ненависти или ради удовольствия, не под влиянием страха, голода или какого-то полового импульса. Он – самый опасный и безжалостный из хищников.

Вполне довольное самим собой

Убежденные в том, что их создал Бог, люди средних веков могли приписывать уродства и слабости, в изобилии окружавшие их, лишь той же воле, внесшей коррективы в первоначальный замысел. Физические или нравственные несовершенства были знаками Божьего неудовольствия: если у человека низкая душа, увечное тело или нечистая совесть, то потому, что он грешил; «урода» или немощного писатель или художник неизбежно изображали грешником. Иконография и светская литература не оставляют в этом ни малейшего сомнения: иудеи, «сарацины», калеки непременно «безобразны» – гримасы, деформированные тела, несоразмерные конечности, отталкивающие кожные болезни, чрезмерные пигментация или волосяной покров, пугающие или аномальные носы, глаза, уши. Такие черты могут лишь успешно подавлять милосердие или благожелательность. Средневековый мир почти не испытывал жалости к обездоленному в полном смысле слова: промах слепого высмеивали, больных изгоняли, слабых презирали; никто не пытался понять иудея или неверного: в лучшем случае их опасались и сторонились, в худшем – истребляли, «вонзив меч в утробу настолько глубоко, насколько можно», как говорил святой король Людовик. Нельзя сказать, что в те времена отсутствовала какая-либо взаимопомощь, особенно со стороны Церкви, однако милосердие нечасто доходило до признания Иного: в лучшем случае он получал чуть-чуть сострадания или терпимости как милостыню. Скромные шаги навстречу Иному всегда сопровождались осторожностью и даже сожалением – ибо жертвы гнева Божьего, несомненно, виновны: виновны в том, что не разобрались, чья вера истинная, или в том, что надругались над нею. Не таким путем можно достичь спасения, но лишь через совсем частную жизнь, преисполненную веры и надежды; лучше уступить виноградник Церкви, чем даровать поцелуй прокаженному. Подобное неприятие было не только духовным, но и социальным. Поскольку литературное произведение или художественное полотно были адресованы «добрым людям» (вплоть до конца XII века – только аристократии, а впоследствии и «бюргерам»), то трусливого рыцаря, порочного клирика или грубого крестьянина изображали «безобразными», в лучшем случае смешными.