Все самое важное - Ольга Ватова Страница 3

Еженедельные «Литературные вести» почти всегда становились сенсацией. Помню, как перед цветочным магазином мальчишки-газетчики выкрикивали названия статей. Иногда это были просто шокирующие заголовки.

По скоромным четвергам в кабачке у Альбрехта съедалось огромное количество пончиков в надежде найти запеченные в них золотые монеты. Но и сами по себе эти пончики были необыкновенно вкусными, горячими. А кофе я любила смешивать с шоколадом. Приходила туда и жена Тувима — высокая, прекрасно сложенная женщина — со своей очень красивой подругой Иреной Габю (Пачковской).

Как остроумна была варшавская богема… А Qui pro Quo мы считали лучшим в мире кабаре. Сколько прекрасных певиц! Какой юмор! И тут нет ничего удивительного. Ведь для этого кабаре писали Слонимский, Тувим и многие другие талантливые литераторы, которых переполняли оригинальные замыслы и идеи.

Это было чудесное время! Время, когда мы были полны творческих сил и жили полноценной жизнью.

(Сегодня здесь, на парижской улице, в парижском кафе, необыкновенно уютно. Париж — один из самых замечательных городов мира, но… все-таки он чужой. И, как часто бывает, мысли все равно возвращаются в прошлое — в 1920-е годы.)

Позднее, в гебетнеровский период, к нам приходили многие писатели, книги которых издавал Александр. Во время одного из визитов Бруно Шульца случилось нечто, что показалось нам странным и необъяснимым. Наш маленький сын Анджей, немного посидев с нами, с интересом разглядывал гостя, потом пошел в ванную комнату и вскоре вернулся с довольно большим поленом. Подойдя ко мне, он сказал: «Мама, побей меня». Мы были поражены, смущены, и вообще нам стало как-то не по себе. Оказалось, что это была реакция нашего сына на рисунки гостя. Нужно сказать, что в Варшаве все считали замечательного писателя Бруно Шульца мазохистом. Это был единственный случай такого поведения Анджея. Тем более непонятный, что никогда ни за какую провинность ни отец, ни я не тронули его пальцем. Что за магнетизм, что за странные флюиды подействовали тогда на него? Может, телепатия? Или это был случайный детский каприз?

У нас постоянно велись разговоры об изданных книгах. Дом был открыт для всех. Александр всю жизнь был человеком востребованным. И все, что случалось в общественной или художественной жизни, проходило через наш дом и находило горячий отклик. Хочу сказать, что писателей так называемого левого толка и тех, кто не был склонен к «левизне», особые баррикады не разделяли.

Однажды Александр за свои убеждения был арестован. «Литературный ежемесячник» закрыли. Когда муж вышел из тюрьмы, работы для него не оказалось. Этого можно было ожидать — тогда в Польше никто не хотел давать работу человеку (даже по-настоящему известному писателю), если на нем стояло клеймо еврея-коммуниста. Однако Александр все-таки получил работу. Его пригласил Ян Гебетнер на должность редактора литературного отдела. Разумеется, не обошлось без определенной протекции. Знакомство с Яном Гебетнером произошло с помощью Стефана Новицкого — близкого друга сестры Александра. Гебетнер быстро убедился в организаторских и редакторских способностях Александра и уже не отпускал его от себя, невзирая на «неприятельские атаки». Он стал другом и защитником мужа. Александр прекрасно работал и, как говорил сам Ян, превратил издательство в одно из лучших. Там стали публиковаться самые значительные современные писатели.

Муж действительно был очень хорошим редактором, увлеченным работой. Например, Гебетнер еще до того, как принял его в штат, утратил права на издание Пруса, так как задолжал наследникам. Александр сумел вернуть ему эти права.

Но Александр Ват числился в полицейской картотеке в связи с «Литературным ежемесячником» и потому, что уже побывал в тюремном заключении. Сразу после закрытия журнала к нам наведывались с обыском. И даже один раз задержали мужа на 24 часа. Таким способом пытались повлиять на Гебетнера, чтобы тот уволил мужа из издательства. Однако Гебетнер не поддался на шантаж. Все закончилось тем, что они с Александром пошли вместе выпить водки. Об этом рассказано в книге «Мой век». И еще: муж писательницы Хермины Наглеровой ^[9], занимавший не последний пост в полиции (он погиб во время советской оккупации), на шутливый вопрос Александра, когда же его наконец оставят в покое, усмехнувшись, ответил: «Когда я смогу выкрасть картотеку». Этот их разговор состоялся, кажется, на улице во время случайной встречи.

В период, когда издавался «Ежемесячник», советское посольство, размещавшееся тогда, как помнится, на улице Познаньской, начало нас приглашать. Разумеется, приглашали не только нас. Я видела там Тувима и довольно много других писателей и поэтов, причем не только левых взглядов. Приглашали на просмотры советских фильмов — на картины Эйзенштейна, например, и на другие тоже. После просмотра все шли закусить. Помню специальный стол, где в больших хрустальных вазах была икра — черная, красная и еще какие-то ее разновидности. И разумеется, шампанское. (Это все в то самое время, когда советские люди простаивали в очередях за куском хлеба.) Все собравшиеся тут же без тени смущения налетали на икру. В конце концов, многие только за этим и приходили. Послом тогда был Овсиенко, а одним из атташе — Аркадьев, милый человек, которого Маяковский называл «лебедем». Помню корреспондента ТАСС Ковалевского и его изящную жену-балерину. Все работники советского посольства в Польше по возвращении в Москву были арестованы. Всех тем или иным способом ликвидировали. Хотя о политике на посольских приемах не говорили. Наоборот, старались, чтобы беседы касались только сферы культуры. Атмосфера там поддерживалась исключительно дружественная. Избегали даже обсуждения фильмов после просмотра.

Когда Маяковский впервые приехал в Варшаву, в его честь тоже был дан большой прием в советском посольстве. Не знаю почему, но меня посадили с ним рядом. Благодаря этому я смогла его хорошо разглядеть и услышать все, что он говорил. Александр сидел напротив. Естественно, во время банкета не велось никаких важных разговоров. Стол ломился. Много пили. Тогда, впервые в жизни, я выпила лишнего и даже не могла встать из-за стола. Маяковский заметил это и вместе со стулом отнес меня наверх.

В скором времени состоялся еще один прием, в Краковском предместье, в большом отдельном кабинете. Там я впервые услышала, как Маяковский читает свои стихи. Он поднялся, поставил ногу на стул и, зажав в руке соленый огурец, начал читать сначала «Левый марш», а потом «Советский паспорт». Впечатление было очень сильным. Этому способствовала и мощь его голоса, и присущее его манере скандирование стиха. Маяковский был очень крупным, интересным мужчиной, отлично сложенным. Но при этом во всей его огромной фигуре было что-то очень кроткое, обезоруживающее, что иногда выдавало его чересчур мягкий характер.

В следующий свой приезд он был каким-то померкшим. Я не знала, что его уже подтачивает борьба, которую ему было суждено проиграть. Тогда, задолго до войны, до моего шестилетнего пребывания в Казахстане, когда я еще не знала, что такое настоящий голод, мне привелось почувствовать это состояние, помогая Маяковскому делать покупки. Он покупал все в громадных количествах. Потом я узнала, что по возвращении в Москву, когда у него собрались друзья (это происходило на квартире у Бриков), Маяковский раздал все, абсолютно ничего не оставив себе.