Святая мгла (Последние дни ГУЛАГа) - Леван Бердзенишвили Страница 3

Село жалело его, помнило его двухдневное смехотворное полицайство и то, что он и муравья не стал бы обижать, не то что человека, и играло с ним в эту игру; более того, из милости содержало его как домашнего дурачка и единственную (вместе со старой церковью) сельскую достопримечательность.

Грамоте Аркадий не выучился, но кино любил и после каждого нового фильма сочинял свою маленькую историю, в которой он (а не Сталин или Жуков) являлся главной военной силой Советского Союза. Так и продолжалась жизнь, пока бдительные и всезнающие белорусские пионеры-разведчики, объединенные названием «следопыты», при полной и неуклонной поддержке комсомольского и партийного руководства не нашли его, не разоблачили и не свершили над ним правосудие (формально его задержали не пионеры, отличилась милиция, однако фамилии нескольких пионеров тем не менее оказались в обвинительном заключении Аркадия Дудкина).

С 1972 года Аркадий Дудкин отбывал наказание как предатель Родины и военный преступник.

В том, что советский КГБ из безобидного сельского дурачка сделал предателя Родины, нет ничего удивительного, однако в ответ на настоятельные требования диссидентов (по прибытии в зону мы с братом Дато тотчас присоединились к требованию, поддержанному международными организациями) ежегодно из Москвы приезжала компетентная комиссия, в которую входили асы советской психиатрии (разве стали бы вводить в подобную комиссию кого-либо поменьше академика или профессора, ведь их заключения должны были завоевать доверие мировых ученых?), и эта комиссия неуклонно (любимое словечко коммунистов) устанавливала следующее: Аркадий Дудкин психически нормален, он и при совершении преступления был вменяемым, каковым является и в настоящее время, поэтому требование о его досрочном освобождении совершенно безосновательно, наш народ будет всегда строго спрашивать с предателей Родины и с желающих выдать кровожадного полицая за безобидного мальца.

Именно поэтому 13 мая каждого года, когда грузины зоны отмечали историческую футбольную победу тбилисского «Динамо», одержанную в 1981 году на дюссельдорфском стадионе, завоевание, благодаря героизму Дараселия и Гуцаева, Европейского кубка обладателей кубков, а литовские и латвийские католики молились за здоровье и долголетие римского папы Иоанна Павла Второго, в тот же день того же года чудом спасшегося от двух пуль «Серого волка» Мехмеда Али Аджи, вся зона ждала шести часов вечера. К этому времени заключенные собирались у так называемой «курилки» в ожидании вечного спектакля.

У спектакля был один-единственный участник, этакая барашевская вариация театра одного актера: в первом акте Аркадий, выйдя из барака с палкой в руках, направлялся к зданию администрации, подходил к окнам той самой комнаты, в которой обычно заседала психиатрическая комиссия из великих академиков, и без антракта переходил ко второму акту: неистово бил палкой по стене; а в третьем акте он по-белорусски читал какой-то неизвестный монолог, содержание которого не смогли распознать даже самые знаменитые слависты зоны, Михаил Поляков и Гелий Донской. Видимо, Аркадий на родном языке требовал освобождения.

Его не останавливали, не призывали к порядку. Он целый час бил палкой об стенку, и администрация безмолвствовала. Только после того, как, устав и выполнив свой долг, он присоединялся к остальным у курилки, появлялись контролеры и проверяли степень повреждения стены. В колонии строгого режима, где за отращивание волос длиной в 2 мм был гарантирован 15-дневный «шизо» (штрафной изолятор), Аркадия за его политический акт никогда не наказывали – администрация и контролеры зоны прекрасно знали, с кем имели дело, ведь они не были великими академиками, чтоб не отличить нормального от сумасшедшего.

Как и большинство обитателей зоны, Аркадий был курильщиком, однако у него никогда не бывало своего табака или махорки, ларьком (каждый заключенный имел право раз в месяц сделать покупки на пять рублей, но при этом денежные единицы в деле не участвовали) он не пользовался, берег деньги на будущую жизнь, которая, по его разумению, должна была начаться 13 мая какого-то года, поэтому Аркадий сложился классическим «стрелком», то есть скромным вымогателем махорки. С учетом данного факта курящая зона разбилась на две неравные части: в большинстве были те, кто ни в коем случае не поделился бы с Аркадием махоркой, а в ничтожном меньшинстве оказались те, кто под тяжестью обстоятельств иногда мог дать Аркадию покурить.

Понять можно было обе части, так как в зоне всё на счету и предоставить Аркадию махорку означало лишить себя удовольствия, то есть добавить себе срок заключения. Я хочу сказать, что доставляемые махоркой минуты удовольствия ассоциировались с волей. По представлению заключенного (упрощенно, конечно) воля – это место, где обитают неисчислимые удовольствия. Именно поэтому в зоне никто не бросал курить, а вот обращение некурящих в курильщиков случалось.

Аркадий знал, что простым «дай закурить» ни у кого, кроме двух-трех наивных заключенных, не смог бы выудить махорку, и его «дай закурить» было непременным, однако недостаточным условием его «представления», которое он исполнял с таким мастерством, что можно было легко вообразить, каким образом немцы одели его в форму или как он всю жизнь следовал однажды выдуманной легенде: Аркадий Дудкин был прирожденным актером.

Допустим, Аркадий увидел, что в «курилке» стоит Рафаэл Папаян, – и немедля начинал «представление», постепенно приближаясь к Папаяну на расстояние, достаточное, чтобы «стрельнуть»: «Служил я как-то под командованием маршала Баграмяна…»

Тут следует сказать, что Аркадий белорусскими оборотами придавал своей речи древнеславянское, то есть мифическое, измерение, например, он не говорил: «Служил я как-то…» – а «Служив я как-то…» Тем временем Аркадий продолжал: «Вот кто был истинным командиром! Ему очень мой танк нравился. Умолял, давай, мол, поменяемся. Какой был мужик! Настоящий военный. Армяне замечательные воины, не то что турки! Дай закурить. Интересно, существуют ли потомки Баграмяна?»

Первоначально Рафаэл неохотно, но давал махорку, однако со временем поймать Папаяна на примитивный патриотизм становилось все труднее. К несчастью для Аркадия, вкус у сына известного армянского драматурга, кандидата филологических наук Рафаэла Арамашотовича Папаяна постепенно утончался, и этот гуманитарий все больше склонялся в сторону «не верю» Станиславского, иногда даже говорил: «Не верю!» – оставляя Аркадия без махорки.

Из несметных добродетелей, присущих Аркадию, наиболее интересными были его стойкий характер и неутомимость. Этому человеку была явно неведома пауза. Еще не закончив безуспешного выступления с Папаяном, он направлялся в сторону какого-нибудь грузина, стоявшего в курилке, и чуть ли не с гомеровской объективностью и беспристрастностью начинал новую историю, за которой ему и вправду не приходилось лезть в карман, историй у него было множество, и ему не нужно было повторяться. Он бубнил со своим легким белорусским акцентом: «До этого я служил у генерала Леселидзе. Вот кто был настоящим военным, отцом солдат. С Леней Брежневым тоже там познакомился, впоследствии он у меня медали и ордена украл, но сейчас не время об этом. Генерал Леселидзе был моим большим другом, говорил, мол, тебе, а не Горохову дам знамя над Берлином водрузить. Грузинскую песню любил, сакварлис саплавс… дай-ка закурить… ведзебди-и-и. Интересно, а в Баку есть улица Леселидзе?»