Спасая Амели - Кэти Гольке Страница 3

Рейчел глубоко вздохнула. Опираясь на предложенную руку, она вышла из машины.

* * *

Лия Гартман вцепилась в руку мужа, пока ждала в длинном стерильном коридоре. Какое счастье, что Фридриху на три дня дали увольнительную! Она и представить не могла, как поехала бы на поезде в одиночку, особенно когда внутри у нее все сжималось от страха – все сильнее с каждым городом, мимо которого они проезжали.

Сколько Лия себя помнила, каждые два года она ездила в Институт. Деньги на обследование и требование явиться присылали из самого Института, но она не понимала, кому и зачем это нужно. Знала одно: все это имеет какое-то отношение к ее маме, которая умерла во время родов в этом Институте.

В детстве поездки сюда воспринимались Лией как длинное волнующее приключение. Даже надменные, самоуверенные врачи и их пренебрежительное отношение не могли затмить радость от волшебной поездки так далеко от Обераммергау ^[1]. Став подростком, Лия начала стесняться докторов, которые ее обследовали, язвительные медсестры вселяли в нее ужас – поэтому она боялась противиться и не выполнять их требований. В шестнадцать Лия храбро заявила в письме, что больше не желает приезжать в Институт, что со здоровьем у нее все в полном порядке и в дальнейших обследованиях она не видит смысла. Уже на следующей неделе у дома ее бабушки завизжали тормоза присланной из Института машины. Несмотря на протесты старушки, водитель сунул ей под нос некий договор, который бабушка якобы подписала, когда ей передавали опеку над Лией, а потом увез девочку-подростка во Франкфурт… одну. Ее на целых две недели поселили в белой, выложенной плиткой палате, в замкнутом пространстве стерильного Института. Каждый час девочку будили медсестры, ежедневно обследовали врачи – тщательно и во всевозможных местах. Больше Лия противиться не решалась.

Она заерзала на стуле. Фридрих улыбнулся жене, сжал ее руку, желая подбодрить. Лия глубоко вздохнула и откинулась назад.

Теперь, когда она вышла замуж – почти восемнадцать месяцев назад – невзирая на страх перед регулярным обследованием, Лия все же надеялась, что врачи скажут ей, почему она не может забеременеть. Не было никаких видимых причин. Они с Фридрихом хотели ребенка… много детей… Очень хотели. Лия закрыла глаза и в очередной раз молча взмолилась о милосердии Господнем, о том, чтобы Он открыл ее лоно.

Муж приобнял ее, стал поглаживать по спине, пытаясь снять напряжение. У него были сильные загрубевшие руки резчика по дереву – большие и чувствительные к нюансам древесины, еще более чувствительные к ее потребностям, эмоциям, к каждому вздоху. Как же она любила своего мужа! Как скучала по нему, когда его призвали в Первую Горную дивизию – и не важно, что солдатские бараки располагались по обе стороны от их родного Обераммергау. Как она боялась, что его отправят на одну из «операций» фюрера, чтобы завоевать больше жилого пространства для Volk – народа Германии. Как боялась, что Фридрих может ее разлюбить.

Открылись двери смотровой.

– Доктор Менгеле!

Лия сразу узнала его, несмотря на то что не видела два года. Сама она ни за что не выбрала бы этого врача, хотя и не могла объяснить почему. Осмотры, вне зависимости от того, кто их проводил, проходили одинаково. Неприязнь к врачу – ее личное ощущение, а разве ей бесчисленное количество раз не говорили не доверять собственным ощущениям? На них полагаться нельзя, они вводят в заблуждение. Нельзя доверять ни чувствам, ни себе самой.

– Я могу присутствовать, герр доктор? – Фридрих встал рядом с женой.

Лия ощутила, как сила мужа просачивается в ее позвоночник.

– Во время осмотра? – Доктор Менгеле изумленно изогнул брови. – Nein ^[2]. – И добавил еще резче: – Ждите здесь.

– Но мы бы хотели обсудить с вами, герр доктор, чрезвычайно важный для нас вопрос, – настаивал Фридрих.

– Неужели взрослая женщина сама не сможет его задать?

Изумление доктора Менгеле переросло в презрение. Он даже не взглянул на Лию, фыркнул и пошел по коридору.

Лия еще раз посмотрела во встревоженные глаза мужа, почувствовала, как он ободряюще сжал ей руку, и поспешила за доктором Менгеле в смотровую.

* * *

Фридрих взглянул на часы. Если верить циферблату в коридоре, Лия находилась за закрытыми дверями всего сорок семь минут, но ему эти минуты показались вечностью.

Он не одобрял ее поездок во Франкфурт. Фридрих никогда не понимал, почему Институт вцепился в его жену и не отпускает. Почему она, с одной стороны, боится этого доктора, а с другой, чуть ли не заискивает перед ним. Но Фридрих женился на ней – на женщине, в которой видел то, чего она и сама в себе не видела – и в горе, и в радости, – и эти поездки в Институт, по его мнению, были частью ее жизни. Фридрих не запрещал Лии ездить сюда; она слишком боялась ослушаться врачей.

А сейчас, если начнешь противиться представителям власти, последствий не избежать – и в настоящее время, когда его часто не бывает дома, Лия не может позволить себе этих последствий. Меньше всего Фридриху хотелось, чтобы на пороге их дома возникли люди из Института, когда его не будет рядом с женой, чтобы защитить ее. Лии лучше не привлекать к себе внимания. Судя по тому немногому, что было известно о «переговорах» фюрера по поводу Польши, Фридриха с бригадой в любой момент могут перебросить на Восток. Ему вообще повезло, что дали увольнительную.

Фридрих взъерошил волосы, опять тяжело опустился на скамью без спинки, сцепил руки между коленей.

Он был простым парнем. Любил жену, Господа, Церковь, страну, свою работу, Обераммергау со всеми его странностями и одержимостью «Страстями Христовыми». Фридрих был благодарным человеком; единственное, чего ему не хватало в жизни, – это дети, которых они бы с Лией холили и лелеяли. Он не считал, что просит у Господа слишком многого для себя.

Но Фридрих сомневался, сумеет ли Лия задать доктору нужный вопрос. А вдруг она что-то упустит? Лия женщина умная и проницательная, но чем ближе они подъезжали к Франкфурту, тем больше она становилась похожа на ребенка. И этот доктор Менгеле казался таким неприступным…

Фридрих в очередной раз взглянул на часы. Ему не терпелось забрать жену из этого места, вернуться домой, в Обераммергау, – назад в прохладную долину в Альпах, туда, где все знакомо и любимо. Не хотелось только возвращаться в казармы, а хотелось поехать домой, заняться с женой любовью. И дело не в том, что Фридрих не желал служить своей стране или любил Германию меньше остальных граждан. По крайней мере, он любил ту Германию, в которой вырос. Но эта новая Германия – Германия последних семи лет, с ее сочившимися ненавистью Нюрнбергскими расовыми законами ^[3], согласно которым преследовали евреев, с повсеместным притеснением Церкви, ненасытной жаждой расширить жизненное пространство и привилегии для истинных арийцев – была совершенно иной. Фридрих не мог ее понять, не мог прикоснуться к ней, как прикасался к дереву.