Генерал-фельдмаршал Голицын - Станислав Десятсков Страница 3

На светлых берегах реки Пахры высились боярские хоромы князей Голицыных, братьев Дмитрия, Михаилы и Михаилы же Меньшого, поставленные еще их отцом, великим боярином и воеводой курским князем Михаилом. Андреевичем Голицыным вскоре после второго Чигиринского похода.

Дом был срублен, по старинному обычаю, из неохватных дубовых бревен, на четыре сказа, но парадные горницы были обиты уже на новый манер французскими обоями и украшены расписными шпалерами, а широкие деревянные столы вдоль стен украшены турецкими и персидскими коврами, доставшимися боярину из турецкого обоза, захваченного под Чигирином. Однако по-прежнему в одном углу горницы теплились лампады, а в другом высилась русская печь, расписанная смелой рукой деревенского маляра цветами, единорогами и грифонами лазурными и червлеными красками. В тот вечер под Рождество 1688 года печь жарко дышала и в комнатах было так жарко, что трехлетний карапуз Мишка бегал из угла в угол босой, в одной рубахе и все норовил выскочить в сени, но путь ему преграждала статная и веселая красавица кормилица Аграфена, которая, расставив руки, отгоняла его от дверей и шумела яко на цыпленка: кыш! кыш!

В столовой комнате под надзором самой княгиня Софья суетилась ключница Матрена и дворовые девки. То и дело бухали двери в стылых сенях — на стол из поварни несли холодные блюда: толстые домашние колбасы, гусей, обложенных мочеными яблоками, вареных кур, астраханскую осетрину и холмогорскую семужку. Двое дворовых не без торжества поставили на стол две кадушечки: одну с янтарной красной, другую с черной паюсной икрой. И рыбу и икру доставил с московского подворья Голицыных боярский приказчик Иван Алсуфьев по приказу Дмитрия Михайловича Голицына, который после кончины отца стал ныне старшим в семье.

— Да точно ли Дмитрий сказал тебе, что будет к Рождеству? — в какой уже раз переспрашивала княгиня Софья приказчика глухим голосом, прерываемым болезненным кашлем. После родов Миши Меньшого, а особливо после кончины мужа княгиня часто хворала, а ведь на нее свалилось все немалое хозяйство (помимо Богородского, Голицыным принадлежало и Архангельское под Москвой, Знаменское под Пензой и целая слобода под Курском). Старшому-то сынку не до хозяйства — все на царской службе спину гнет. И добро, коль получил чин царского стольника, так и служи царям за столом в Кремле, так нет, зачем-то увязался в Крымский поход. Как же, двоюродный братец князь Василий Васильевич в походе том был главным воеводой и к молодому родственнику вельми ласков. Вот Митя и попался на удочку, после похода царской милостью его все одно обошли.

Княгиня задышала шумно грудью, прошла в комнату средненького сына Миши Старшого и ахнула: сынок встретил матушку барабанным боем.

Комнатка Миши — что оружейная палата, тут и сабельки, и прапорцы, и протазаны, — и не игрушечные: звон пистоли огромные, седельные да ружья охотничьи, впору на медведя идти! Оставил то оружие братцу князь Дмитрий, отправляясь в Крымский поход.

Да еще учил на прощание: «Ежели со мной что случится в походе, ты, Михаил, будешь старшой в роде и, в случае чего, должен защитить и матушку и сестриц от лихих людей».

Мишка и впрямь этим летом научился стрелять и из ружья, и из мушкетона, и из пистолей, а учил его однорукий офицер из немцев Иоганн Везинер. Привез того офицера в дом еще покойный муж-воевода: вместе, мол, с Иоганном под Чигирином бились, там и отрубил турок немцу левую руку. И куда теперь однорукому офицеру деваться? Покойный Михаил Андреевич и приставил немца к сыновьям: учить немецкому языку (русскому-то и местный дьячок, слава тебе господи, и Митю и Мишу выучил). Но немец, который за десять лет службы у Голицыных превратился из Иоганна в Ивана Ивановича, в усадьбе прославился не столько как учитель, сколько как мастер гнать добрую водку и настаивать наливки: сливовицу и вишневку, смородинную и рябиновку. Вот и сейчас на столе штофчики и чарки расставляет — жаль, добрый мужик, а ведь сопьется совсем! — княгиня жалостливо покачала головой.

В это время дверь из холодных сеней отворилась, и сторож Савелий хриплым, простуженным басом оповестил: «Едут! Вдут!»

Княгиня накинула на голову шаль и выплыла на крыльцо встречать старшего сына. А князь Дмитрий уже бросил Савелию шубу и в одном офицерском мундире, перепрыгивая через ступеньки, взбежал на высокое крыльцо, крепко поцеловал матушку.

Княгиня уронила голову на крепкое плечо сына, хотела было спросить, отчего это он не в нарядной форме царского стольника, а в немецком платье, но слезы застилали глаза.

— И зачем ты, матушка, слезы льешь? Радуйся, что из крымских степей сынов твой ноги живым унес, не слег под Перекопом! — громко и басовито прогудел важный боярин, что поднялся на крыльцо следом за князем Дмитрием.

«Батюшки, да что же это я? Ведь боярин-то сам Борис Алексеевич Голицын, а я хлеб-соль не поднесла!» — мелькнуло у княгини Софьи. Да спасибо Матрене, вынырнула из-за спины, передала в руки княгине поднос с караваем теплого домашнего хлеба и сольницу. Хозяйка низко поклонилась гостю и поднесла, а боярин важно отломил кусок хлеба, посолил, пожевал, затем сам поклонился княгине.

— Проходи, Борис Алексеевич, в палаты, устал, чать, с дороги! — У княгини даже голос подобрел. По правде сказать, Ванька-приказчик толком и не разобрал в Москве, какой из бояр Голицыных в гости пожалует: Василий Васильевич или Борис Алексеевич. Первого княгиня недолюбливала за спесь и чванство — подумаешь, у правительницы Софьи в фаворитах ходит! Борис Алексеевич, тот другой человек — и с покойным мужем в походы ходил, и Митю учил уму-разуму. Такому гостю княгиня всегда была рада, а Борис Алексеевич чувствовал себя в доме своего покойного друга и родственника своим человеком. Потому сказал без церемоний:

— Хорошо бы нам, княгинюшка, с дороги баньку принять!

— Да натоплена банька то, боярин, еще с полудня пар держим! — весело подал голос ключник Ермолаич, в обязанности которого вменялось следить за всеми постройками на широком боярском подворье: поварней и конюшней, хлевом и овином, ледниками и разными кладовыми. Но любимым развлечением ключника была банька: срубленная на славу, крытая тесом, уставленная скамьями из липы, так что липовый настой стоял уже в предбаннике. А внутри клубами вился густой пар, пропахший имбирным квасом и березовыми вениками.