Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению - Дэвид Мэдсен Страница 3

Лев от смеха чуть сознание не потерял.

Управляющим делами Его Святейшества я являюсь уже пять лет, приехав вместе с ним в Рим из Флоренции, после того как он взошел на престол Петра; до этого мое положение в его доме было довольно неясным – я был чем-то вроде привилегированного личного слуги. Называться управляющим я стал только тогда, когда присоединился к папскому двору; название «управляющий» несколько унизительно и, конечно, не подходит для того, чтобы правильно описать объем моих обязанностей, так как я также конфидент, фактотум, шпион, писарь и постоянный спутник. У него есть исповедник, естественно, – как кусок льда благочестивый молодой бенедиктинец, выбранный Львом из-за того, что очень симпатичен, – но все его страхи, надежды, мечты и тщеславные помыслы изливаются в мое маленькое волосатое ухо. Я нахожусь при нем для того, чтобы, в некотором смысле, быть ему матерью (в той мере, в какой к карлику средних лет можно отнести понятие «материнство»), баловать и утешать Его Святейшество, когда бремя высокой должности заставляет его душу страдать и нагоняет меланхолию. Иногда я также его сводник, хотя эту довольно неприятную обязанность приходится исполнять реже после того, как начались неприятности с его жопой.

– Думаю, у меня может быть для тебя одно личное конфиденциальное поручение, – говорил он обычно.

– Когда, Ваше Святейшество?

– Этим вечером.

– Какие-то особые предпочтения?

– Хорошо сложенный, естественно.

– Хорошо сложенный или все-таки хорошо оснащенный?

– И то и другое, конечно.

И я отправлялся ковылять по вонючим, мрачным городским переулкам. Несколько раз молодые к которым я обращался, делали ошибочное заключение, что я ищу мужчину для себя. Один особенно сочный образец с широкими плечами и руками как у Геракла (чуть не написал – как у гориллы), говорившими о тяжелом ежедневном физическом труде, оглядел меня всего презрительным взглядом своих темных глаз и сказал:

– Ты, верно, шутишь.

– Тебе хорошо заплатят.

– Пожалуй, но я не настолько нуждаюсь. Кости святого Петра, чудовище у меня между ног выдавит из тебя все внутренности, из такой козявки!

– Это не для меня, идиот.

– Да? Для кого же тогда?

– Я же сказал, тебе хорошо заплатят. Просто иди за мной.

– А как именно хорошо?

– Как насчет полной индульгенции? – сказал я. – Судя по твоему виду, тебе она не помешает.

– Пошел на хрен, низкосракий.

– Это ответ, который я должен передать последователю князя апостолов и держателю ключей Петра? Он прикажет отрезать твое чудовище под корень и запихать его в твою наглую глотку. Так ты идешь или нет?

Он пошел.

Я уверен, – да я просто это знаю, – Лев искренне меня любит; благодаря его щедрости мне удалось скопить, для утешения в дни старости, значительную сумму, которую я поместил у флорентийских банкиров. У меня также есть целое собрание перстней – сплошь драгоценные камни, оправленные в серебро или золото, – но они спрятаны в одном месте в моей комнате, в каком, здесь я описывать не буду. Я их никогда не ношу. Не потому, что я не хочу их носить, а потому, что я на опыте узнал, что люди почему-то не любят, когда красивые вещи украшают уродливое тело вроде моего. Это отношение мне непонятно, так как никто не возражает против того, чтобы некрасивая женщина отвлекала внимание от своей дурной внешности при помощи дорогой одежды и роскошных украшений, – в действительности люди даже ожидают от нее этого; но шикарно разодетые карлики явно оскорбительны.

Могу сказать, что как раз эти разнообразные обязанности и эти непринужденные личные отношения с Его Святейшеством не дают моей жизни при папском дворе сделаться тошнотворно нудной; уверяю вас, всех вас, кто в тайных мечтах видит все это, – уверяю в том, что бесконечные банкеты, непрекращающиеся торжественные мессы (и торжественные мессы прежде всего), бесчисленные аудиенции, приемы и изо дня в день сверкающая мирская суета делаются скоро невыразимо утомительными. Исключив торжественную мессу, вы возразите, я знаю: «Тебе легко говорить, ты насладился всей этой пышностью!» Ну, давайте скажу сейчас, что я был бы рад поменять свою долю на вашу, каким бы низким ни было ваше призвание, в какой бы мерзкой лачуге ни вынуждены вы были жить; но учтите, если мы меняемся сущностями, то есть я делаюсь вами, а вы мной, то вам придется приспособиться жить в уродливом, нескладном теле карлика. Хотите? А я – я благодаря этому онтологическому чуду познаю, как чисты прямые конечности, как достойна голова, находящаяся на приличном расстоянии от ног, – да у меня будет огромное облегчение Уже просто от того, что смогу стоять прямо, – да, как я плакал, бывало, тоскуя об этом. Но не теперь. Позднее вы узнаете, почему прекратились плач и тоска и каким образом я научился принимать себя таким, какой я есть.

Что касается торжественных месс, могу сказать, что они всегда представляли для бедняги Льва некоторые трудности, так как отдельные из них тянулись бесконечно (они и теперь бесконечны, увы), а Его Святейшество неизменно охватывала нужда облегчить лопающийся мочевой пузырь. Больно было смотреть, как он ерзает и вертится на папском престоле, укутанный тяжелым одеянием понтифика, на лице – выражение величайшего страдания, а хор все воет и воет какую-нибудь пустословную литанию. Не думаю, что он когда-нибудь действительно нассал в подштанники, но наверняка был очень к этому близок. К счастью, я изобрел одно устройство, решившее проблему: я сшил вместе два кусочка мягкой кожи, снабдив их подкладкой из меха выдры и сделав что-то вроде чехла или футляра, который плотно крепился на жирном пенисе Его Святейшества; от кончика футляра я провел трубочку, тоже из кожи, которая шла к мешку с такой же подкладкой, который я привязывал шелковой ленточкой к его правой икре. Весь аппарат носился под подштанниками и позволял Льву свободно писать, стоя или сидя, прямо посреди торжественной мессы (да и вообще посреди любой затянувшейся церемонии), незаметно для всех. Лишь блаженное выражение сладкого облегчения, появляющееся на лице, могло бы выдать его занятие, но и то понять это мог только очень наблюдательный. Его Святейшество был в полном восторге и предложил мне, в интересах rapprochement между Востоком и Западом, послать такое же устройство Константинопольскому патриарху, который явно был вынужден терпеть еще более долгие литургии, чем наши. Я так и сделал, но ответа не получил. Аппарат назад тоже не прислали. Временами мне приятно думать о том, как тот скупой старый ренегат счастливо писает во время всего многословного и скучного церемониального марафона благодаря моей изобретательности; ведь говорят, что у восточных схизматиков внутри одна моча и вонь. Вообще-то я узнал позднее, что это совсем не мое изобретение и что такие изобретения весьма распространены; я прочитал, что еще врачи древних египетских царств пользовались ими для облегчения страданий тех, у кого не было возможности мочиться. Естественно, Льву я об этом не сказал, а в награду он дал мне еще один перстень – поистине удивительный изумруд, вставленный в зубчатую золотую оправу; говорят, что он принадлежал самому апостолу Иоанну. Хотя я этому совсем не верю. Если только он не вывалился из живота распотрошенной рыбы.