Восточно-западная улица. Происхождение терминов ГЕНОЦИД и ПРЕСТУПЛЕНИЕ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА - Филипп Сэндс Страница 3

Приглашение из Львова давало мне шанс исследовать эту историю.

Я ухватился за возможность туда поехать по другой причине: в том городе родился отец моей матери Леон Бухгольц. С дедом я был близок, мы общались много лет – он умер в 1997 году в Париже, в городе, который любил и считал своим домом, – но мне мало было известно о поре до 1945 года, потому что он не желал говорить о тех временах. Его жизнь растянулась на весь ХХ век, и к тому времени, как появился я, семья деда существенно уменьшилась. Это я понимал, хотя масштабов катастрофы не представлял себе. Поездка во Львов была моим шансом узнать больше о тех горестных годах.

Некоторыми обрывками информации я располагал, но почти всю первую половину своей жизни Леон запер в склеп. Те события, которые оставили неизгладимый след в его судьбе и так много вопросов без ответа, наверняка были значимы для моей матери в послевоенное время, но они были важны и для меня. Почему я выбрал карьеру юриста? И почему именно ту область права, которая казалась связанной с потаенной семейной историей? «Не мертвые преследуют нас, но прорехи, оставленные в душе чужими секретами», – писал психоаналитик Николя Абрахам об отношениях внуков и дедов ^{3}.

Приглашение во Львов открывало возможность исследовать эти зияющие прорехи. Я его принял и все лето прилежно готовился к лекции.

На карте Львов располагается точно в центре Европы. Из Лондона туда не так просто добраться, но город находится на пересечении воображаемых линий, соединяющих Ригу и Афины, Прагу и Киев, Москву и Венецию. Эпицентр линий разлома, отделивших Восток от Запада, Север от Юга.

Летом я погрузился в книги о Львове. Книги, карты, фотографии, кинохроника, стихи, песни – все, что удавалось найти о «городе размытых границ», как назвал его писатель Йозеф Рот ^{4}. Особенно меня интересовало начало ХХ века: тогда мой дед жил в этом городе ярких цветов, «красно-белого, желто-голубого с примесью черно-золотого» ^{5} – польских, украинских, австрийских влияний. Я знакомился с городом, полным легенд и давних интеллектуальных традиций, где сталкивались многочисленные культуры, языки и религии народов, живших вместе в огромном особняке Австро-Венгерской империи. Первая мировая война разрушила этот особняк, уничтожила империю и выпустила на волю силы, которые долго еще сводили между собой счеты, и много было пролито крови. Версальский договор, нацистская оккупация, советская власть быстро сменяли друг друга, принося новые беды. «Красно-белый» и «черно-золотой» померкли; в современном Львове, населенном преимущественно украинцами, господствует «желто-голубой».

С сентября 1914-го по июль 1944 года город переходил из рук в руки восемь раз. После долгого спокойного существования в качестве столицы принадлежавшего Австро-Венгрии «Королевства Галиции и Лодомерии с Великим княжеством Краковским и княжествами Освенцима и Затора» – да, того самого Освенцима ^[2] – город перешел от австрийцев к России, затем вернулся в Австрию, затем недолго побыл в составе Западной Украины, потом достался Польше, потом – Советскому Союзу, потом – немцам, потом вернулся в Советский Союз и наконец – на данный момент – сделался частью Украины. В королевстве Галиция, по улицам которого в детстве бродил Леон, бок о бок жили поляки, украинцы, евреи и многие другие, но к тому времени, когда Ганс Франк вошел в зал заседаний № 600 Нюрнбергского суда, то есть всего тридцать лет спустя, еврейская община была уничтожена, а поляков как раз выселяли.

Улицы Львова – микрокосм бурного европейского ХХ века, средоточие кровавых конфликтов, разлучивших культуры. Постепенно я проникся любовью к картам той эпохи, на которых улицы часто меняли имена, хотя не менялись их русла. Особенно близко я узнал одну скамью в парке, прекрасный образчик ар-нуво австро-венгерской эпохи. С этого наблюдательного пункта я мог следить, как меняется мир: эта скамья – неподвижная точка в бурной истории города.

В 1914 году скамья стояла в Штадтпарке, то бишь Городском парке. Напротив – здание ландтага, парламента Галиции, восточной провинции Австро-Венгерской империи.

Прошло десять лет. Скамейка – на том же месте, но уже в другой стране – в Польше, в парке имени Костюшки. Парламент исчез, здание осталось: теперь это университет Яна Казимира ^{6}. Летом 1941 года, когда город оказался частью генерал-губернаторства, которым правил Ганс Франк, скамью германизировали: теперь она стояла в Саду иезуитов (Иезуитенгартен), а бывший университет напротив нее лишился польского имени.

Межвоенные годы породили обильную литературу, но едва ли где-нибудь утраченный город описан более красноречиво, чем в воспоминаниях «Мой Львов»: «Где же вы ныне, парковые скамьи Львова, почерневшие от лет и непогоды, потрескавшиеся, словно кора средневековых маслин?» – вопрошал польский поэт Юзеф Виттлин в 1946 году ^{7}.

Прошло еще шесть десятилетий, и, когда я добрался до скамьи, на которой мог столетием раньше сидеть мой дед, она стояла в парке Ивана Франко ^{8}, украинского поэта, писавшего также детективы, – теперь его имя носит и Львовский университет.

Ландтаг, парламент Галиции в Австро-Венгерской империи

Идиллические воспоминания Виттлина в испанском и немецком переводе сопровождали меня как путеводитель по старому городу, зданиям и улицам, на которых оставила шрамы битва ноября 1918 года. Ожесточенный конфликт между польской и украинской общинами (а евреи оказались зажаты между ними – и стали мишенью для обеих сторон) приобрел такой размах, что о нем писала даже «Нью-Йорк таймс». Президент США Вудро Вильсон назначил комиссию для расследования. «Не хочу растравлять раны на живом теле этих воспоминаний и потому не стану говорить о 1918 годе» ^{9}, – предупреждает Виттлин, а затем поступает вопреки своим словам ^[3]. Он живописует раздиравшие город на части «братоубийственные бои между поляками и украинцами», причем многие оказывались случайными жертвами таких столкновений. Впрочем, сохранялась еще и учтивость: школьный товарищ Виттлина, украинец, прервал ненадолго сражение возле скамейки, на которой я теперь сидел, чтобы позволить бывшему однокласснику пройти и добраться до дома.