Юрий Поляков. Последний советский писатель - Ольга Ярикова Страница 29

Совсем другую позицию заняли ведущие литературные издания. В статье «Динамика конъюнктуры» на страницах патриотического журнала «Кубань» Г. Соловьев писал: «На мой взгляд, художественная ценность этого опуса весьма скромная. Это «обличительная» трафаретка с этакой эротической приманкой, как и все творения Полякова, рожденные конъюнктурой, с заметным пристрастием к «жареному», обывательски сенсационному…» Рецензент либеральной «Невы» Е. Щеглова невысоко оценивала художественный уровень повести, правда, отмечала ее социальную остроту: «Ни любовь, ни естественная привязанность не могут поколебать устои, на которых взросли поколения партийной элиты. Поэтому кривизна сосуда, в котором их, наподобие китайских уродцев, выращивали, есть единственная ведомая им реальность. Пусть меняются лозунги, пусть чередуются руководители, пусть гремят революции…» Увидев достоинство повести лишь в ее жанровой новизне и выражая мнение, что искать художественные удачи в ней бессмысленно, А. Агеев писал в «Литературной газете»: «Апофегей» я с уважением отнес бы к прозе, которую можно назвать социографической, может быть, натуралистической…»

Е. Иваницкая в «Литературном обозрении» недоумевала: «…Фарсовый прием принес автору редкостную, удивительную удачу. Придуманное им слово «апофегей» (происходящее от сложения «апофеоза» и «апогея») пошло в речь и явно приживается… «Парламентским апофегеем» назвала трагифарсовую историю выборов Янаева в вице-президенты Людмила Сараскина и даже не заключила в кавычки язвительный неологизм…» Вот как она оценивала содержащуюся там политическую сатиру: «…в повести «Апофегей» остался абсолютно незамеченным и «невостребованным» тот пласт повествования, в котором автор предлагает свою версию (метонимически прикрепив ее к райкомовским реалиям) известных драматических событий, произошедших в партийных верхах в ноябре 1987 года. Герой считает (всем ходом действия автор поддерживает его точку зрения), что дело всего-то лишь вот в чем: у партийного новатора «напряглись отношения с благодетелем»… Что это? Надерзил по врожденной хамовитости или приобрел слишком большую популярность?» Следует заметить, что свой «литературоведческий анализ» Иваницкая провела в 1992-м, когда Ельцин был уже полновластным хозяином в Кремле, а о том, что ему многократно приходилось на встречах с общественностью давать повести оценку, было широко известно.

Определяя жанр повести, Владимир Куницын позднее писал: «…В «Апофегее» так сложно переплелись и драма, и элементы трагедии, и фарс, и сатира, и бурлеск, и бытовой реализм, и переплелись так органично и неразрывно, что кажется, будто автор создал свой новый жанр, в котором пока один и работает». Доказывая, что стилевая специфика ранних повестей Полякова отображает происходящие в обществе глубинные процессы, Алла Большакова замечает:

«Начнем с очевидного: первые повести Юрия Полякова «Сто дней до приказа» (1979–1980), «ЧП районного масштаба» (1981–1984), «Работа над ошибками» (1985–1986), «Апофегей» (1988–1989) усыпаны советизмами, идеологемами, свернутыми в аббревиатуры: ЦК ВЛКСМ, ЧП, КВН, РК, КПСС, ОБХСС, РУВД, БАМ, ЖЭК, ДЭЗ, КПП, — и даже выдуманными: типа СМТ (Союз музыки и танца), СМЖ (Союз матерей и жен), СОД (Союз одиноких девушек). На первый взгляд их функция ограничена номинативностью, простым называнием без какой-либо попытки придать обозначаемому эмоциональную окраску. Между тем эти аббревиатуры несут у Полякова дух недовоплощенного времени — двойственного, массово-безликого, героического, циничного, аскетичного и по-своему грандиозного и виртуального, как готические шпили сталинских высоток. <…> Языком аббревиатур передается и феноменальность идеологии (выносящей за скобки все «лишнее» — звуки, краски, чувства), и ее переход в стадию фразеологического развеществления, когда изъясняющиеся на идеологическом эсперанто люди перестают воспринимать живое слово. Оно для них подобно отторгаемым в какой-то иной мир «вульгарно-материальным» проблемам, поскольку обнажает уязвимость оторванных от земной почвы идеалов.

Впрочем, речевые знаки (а где знак — там и идеология) советской ментальности, скажем, в «Апофегее» — повести о (не)состыковке советского периода с горбачевской перестройкой — это не только «священные аббревиатуры», но и коды обманутого ожидания. В изображении встречи двух некогда пылко влюбленных на фоне партконференции, должной, по задумке БМП, «продемонстрировать небывалое единение краснопролетарского лидера с широкими народными массами», используемая автором аббревиатура ХПН, кажется, обещает хеппи-энд: и в отношениях бывших влюбленных, и в развитии другой «любовной» линии — «власть и народ». Увы, под странным буквенным сочетанием скрывается едва ли излечимая болезнь сына главных персонажей: хроническая почечная недостаточность. Процесс аббревиации, в частности, образования от ФИО партийного лидера Бусыгина Михаила Петровича, «просвещенным» словом заигрывающего с народом, аббревиатуры БМП — с полной перекодировкой семантического ядра («боевая машина пехоты») — раскрывается как нездоровая речевая мутация: признак затяжной болезни страны, сначала переименованной из Российской империи в СССР, а потом и вовсе в усеченное РФ, знаменующее упрощение, разуподобление, утрату национальной идентичности».

Заметим, что утраты национальной идентичности все-таки не было, но была затяжная болезнь, которая могла к ней привести, — со всеми вытекающими из этого последствиями.

В новой повести писатель, конечно, не мог ограничиться лишь такой специфической целью — разоблачением партаппаратчиков. Темы для своих книг Поляков брал прежде всего из себя: несколько раз примеривал образ жизни и мыслей аппаратчика, смотрел, что могло получиться, пойди он этим, карьерным путем. До «Апофегея» включительно его, человека целеустремленного и амбициозного, тема власти, партийной карьеры волновала по-настоящему. Однажды сделав выбор в пользу творчества и отказавшись от высокого поста в ЦК ВЛКСМ, он несколько раз возвращался к точке отсчета, пытаясь понять, куда бы завела его дорога, про которую на камне судьбы написано: «Направо пойдешь — станешь частью номенклатуры». И каждый раз приходил к выводу, что там его ждал тупик.

Но главная тема повести, конечно, — любовь, страстная, безоглядная, окрыляющая — и преданная. Как отмечала Алла Большакова, «в первой по-настоящему крупной повести Полякова «Апофегей» главный герой ради карьеры жертвует своей любовью: даже не жертвует ею, а предает. Он знает, что поступил подло, но… Нравственный закон словно опускается на уровень ниже, превращается в некую догму, которая существует для массового человека, но вовсе не для небожителей. Личность и нравственный закон теперь уже как бы начинают сосуществовать в параллельных измерениях. И даже подлые поступки подпитываются надеждой на то, что все это случайность, которую можно исправить: ведь всегда из одного измерения можно перебраться в другое. К тому же всегда можно списать собственные проступки на Систему: по принципу «все так делают».

Заметим все же, что не стоит сводить проблему взаимоотношений главных героев исключительно к карьерной устремленности молодого партаппаратчика. Если бы все было так, не было бы у повести столь долгой и успешной издательской жизни (ее переиздают до сих пор) и не вышел бы в апреле 2012 года на канале «Россия 1» одноименный четырехсерийный художественный фильм, поставленный Станиславом Митиным, с Марией Мироновой, Даниилом Страховым и Виктором Сухоруковым в главных ролях — одна из лучших на сегодняшний день экранизаций Полякова.