Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов Страница 29

Теперь рассмотрим работу сыска при аресте государственного преступника, жившего вдали от столицы. Из сыскного ведомства в провинции посылали нарочного (как правило, гвардейского сержанта или офицера), который получал деньги на прогоны и инструкцию (она называлась также «ордером»). Такие инструкции (а их сохранилось немало), как и рапорты нарочных по завершении операции, позволяют воссоздать типичную сцену ареста в провинции.

Обычно, приехав в провинциальный или уездный город, нарочный гвардеец являлся к воеводе или коменданту, предъявлял ему свои полномочия в форме именного указа или ордера и узнавал, где может быть преступник. В одних случаях указ был адресован конкретному воеводе, а в других имелись в виду все местные власти, независимо от их уровня. Они должны были помогать нарочному людьми, лошадьми, деньгами, устраивать его на постой. Для исполнения именного указа посланец получал от воеводы в помощь отряд солдат, подьячих и проводников. С этим воинством столичный гость и арестовывал преступника. Согласно инструкции 1734 года, каптенармус Степан Горенкин, посланный на Олонец за старообрядческим старцем Павлом, имел право арестовывать и допрашивать всех людей, которые могли бы указать место, где укрывался старец, причем в случае, если Горенкин не нашел бы старца, ему предписывалось всех арестованных вместе с семьями везти в Петербург. Часто боясь упустить преступника, посланные задерживали в доме всех подряд, даже гостей, а уже потом, в столице, решали, кто виноват, а кто вошел в дом случайно. Сам дом опечатывали, а у дверей ставили караул. Иногда в доме оставляли засаду, чтобы хватать всех, кто приходил и спрашивал о хозяине.

В рапорте от 15 октября 1738 года полковник Андрей Телевкеев описывает, как он, действуя строго по инструкции, арестовывал обвиненного в произнесении «непристойных слов» полковника С. Д. Давыдова: «По данному мне… ордеру сего числа пополудни во 2-м часу полковника Давыдова изъехал (то есть нашел. – Е. А.) я в деревне Царевщине и, поставя кругом двора и у дверей в квартире ево караул, вшед к нему в ызбу, выслав всех, арест ему объявил, и сперва он не противился, потом, немного погодя, говорил, чтоб я объявил ему подлинной указ, по которому арестовывать его велено, но я ему повторне объявил, что указа показать ему не должно, но он, противясь есче, закричал: „Люди! Караул!“, – на что я ему объявил, что того чинить весьма непристойно, представляя о том указы е. и. в., и по оному уже едва шпагу из рук своих отдал; письма ево сколько нашлось, все осматривал и партикулярныя [в том числе], собрав, особо запечатав, и деньги под росписку отдал прапорсчику Тарбееву; другие же, касаюсчиеся до ево комис[с]ии, отданы бывшим при нем подьячим, по ордеру же вашего превосходительства велено, по изъезде ево, того ж часу в путь выслать, но за неимением к переправе порому чрез реку Волгу на несколько часов принужден удержать, пока пором сделают, которой здешним мужикам тотчас делать приказал и для понуждения людей своих послал, а по сделании, отправя при себе за реку, возвращуся…». Кроме того, Телевкеев сообщал о результатах обыска: «По осмотру же моему в имеюсчемся при нем подголовнике, между другими, найдено в бумашке мышьяку злотника с два, которой взял с собой».

В этом описании есть несколько важных моментов. Во-первых, Давыдова арестовали внезапно. Дом, где он находился, предварительно окружили цепью солдат. Так делалось всегда, чтобы предотвратить возможную, как тогда говорили, «утечку» преступника, уничтожение улик и попытки дать какой-нибудь знак сообщникам. Во-вторых, при аресте Телевкеев забрал и опечатал все письма и бумаги Давыдова, как официальные, так и личные. Опечатывание производилось, как правило, личной печатью руководителя ареста. Это было другое обязательное правило при аресте – не дать преступнику уничтожить улики. В-третьих, арестованного Давыдова немедленно повезли в Петербург. Доставить преступника как можно скорее в столицу считалось важной обязанностью нарочного.

Правда, при захвате Давыдова было нарушено важное правило, обязательное при аресте персон высокого ранга: ему не был предъявлен именной указ об аресте, после чего Давыдов не без оснований стал звать на помощь людей и поначалу отказывался отдать свою шпагу. Потом Тайная канцелярия сурово спросила организатора ареста, Татищева: зная, «что о именных и. в. указех, не имея оного собою, употреблять никому не подобает… для чего помянутому Давыдову объявить вы велели, что якобы по именному е. и. в. указу повелено его арестовав и под караул в Санкт-Питербурх прислать, не имея о том имянного ея и. в. указу?» Татищев оправдывался: он хотел, чтобы «оной Давыдов не дознался для чего арестуетца, дабы не надумался в говоренных ему, Татищеву, словах к выкрутке себе что показывать». По-своему Татищев был прав – все инструкции об аресте преступника требовали, чтобы он ничего не знал о причине ареста.

Внезапность арестов объясняется желанием сыскных чиновников не поднимать лишнего шума, не вызывать панику среди родных и соседей и избежать потасовки при аресте. В 1722 году капитан Цей, посланный арестовать коменданта Нарыма Ф. Ф. Пушкина, столкнулся с вооруженным сопротивлением, и в завязавшейся стычке даже пролилась кровь.

Существенным моментом ареста являлся захват преступника с поличным. При аресте старообрядцев и других противников официальной церкви власти стремились прежде всего захватить старинные рукописные книги и «тетрадки». Они служили самой надежной уликой для обвинения в расколе. При аресте колдунов забирали все подозрительные предметы: сушеные травы, кости, «малорослые коренья», «тетрадки гадательные», «неведомые письма» и т. д. Особо важным поличным в то время считались письма, записки, деловые бумаги. Cмертельно опасно было хранить различные «причинные письма» – запрещенные бумаги, листовки и «прелестные письма», призывающие к сопротивлению или бунту, а также написанные на бумаге «непристойные слова». При изъятии писем людей сразу же начинали допрашивать: «Где они [их] взяли и для чего у себя держали?» В 1721 году сурово наказали Семена Игнатьева – брата бывшего духовника царевича Алексея, расстриги Якова Игнатьева, за то, что Семен взял «письма царевичевы (Алексея. – Е. А.) и держал их у себя». И только потому, что преступнику не исполнилось восемнадцати лет, его лишь высекли батогами и сослали в Сибирь.

Обычно при аресте преступника захваченные бумаги сразу не разбирали. Этим занимались уже чиновники Тайной канцелярии, сортируя «важные», «причинные» от тех, в которых «важности к Тайной канцелярии не явилось». Они тщательно изучали отобранные при обыске конспекты даже разрешенных к чтению и хранению дома книг. У пытливого читателя выспрашивали: «На какой конец выписывал ты пункты из книги „О государственном правлении“, клонящиеся более к вреду, нежели к пользе?» Так допрашивали в 1793 году арестованного сочинителя Федора Кречетова. За полсотни лет до этого такие же вопросы задавали в сыске другому книгочею – А. П. Волынскому, у которого была большая библиотека исторических сочинений.

По окончании сортировки составляли протокол: «Августа в 26 день в Канцелярию… взят под караул водошного дела мастер Иван Посошков, а сын ево малолетний Николай в доме ево, Ивановом, под караулом же, и письма ис того дому взяты в помянутую Канцелярию и розбираны, при взятьи писем были канцелярист Семен Шурлов… капрал Яков Яновской, салдат четыре человека… Андрей Ушаков. Секретарь Иван Топильской». Так началось дело знаменитого Ивана Посошкова.