История журналистики Русского зарубежья ХХ века. Конец 1910-х - начало 1990-х годов - Владимир Перхин Страница 29

Русское слово «государство» получило свой настоящий смысл в столетие, отделяющее утверждение удельной гегемонии Москвы над всей Великороссией при Василии Темном от окончательного закрепления государственного бытия при Иване Грозном. На языке догосударственной России слово «государь» означало собственника, владельца, преимущественно владельца «людей»; а «государство» – отношение «государя» к его собственности, обладание, неограниченное право распоряжения и хозяйствования. «Государство» было единственной формой неограниченного права в удельном обществе. Когда неограниченная власть, приписывавшаяся монарху церковно-византийской идеологией, стала реальностью, удельный язык не мог найти других слов для ее обозначения как «государь» и «государство». Публичную власть, отныне неограниченную, уподобили неограниченному праву собственности, а царя хозяину. Это можно, конечно, рассматривать как идеологическое «сублимирование» вотчинного взгляда на княжескую власть как собственность. Но для русского процесса характерно, что тогда, как по-польски (и по-украински) соответствующее государству слово («государство»), стало означать всякое хозяйство, московский государь стал единственным субъектом «государства». Все прежде существовавшие личные права слились в одном государстве, неограниченном хозяине всех. Конечно, классовая природа московской власти позволила ей осуществить это единство в одном только юридическом плане, экономически московское «государство» ни в какой мере не преодолело анархического индивидуализма, свойственного классовому обществу. Но любопытно, что теперь, когда перед наследницей московской власти стоит уже объективно осуществимая задача превращения государства в хозяйство, – государство все еще обозначается словом когда-то означавшим власть хозяина.

В Европе возникновение государственной власти из до-государственного общества сопровождалось не поглощением всех личных прав в одном субъекте государства, а наоборот, дальнейшим развитием лично-правовых норм обычного, до-государственного права. Они получили мощную поддержку римского права, в частностях видоизменившегося и заменившего старое право, но проникнутого совершенно теми же началами индивидуализма и процессуального формализма и давшего европейскому праву окончательное идеологическое оформление. Личное право и процессуальные формы определили собой весь характер новой Романо-Германской культуры, отделив ее от России, Востока и всего вообще человечества и дав ей совершенно особую самобытность. Так что отсутствие развитой системы личных прав и идеологически сублимированных процессуальных форм, отделяя Россию от Запада, сближает ее со всеми другими культурными народами мира. Точнее говорить не о самобытности России по отношению к Европе, а скорей о самобытности Европы по отношению к России и Востоку.

Однако и в России была своя «рецепция римского права». Только это было церковное право Второго Рима, чуждое индивидуализму и процессуализму германо-римского и развившее римское право не в динамическую (процессуальную) систему отношений лица к лицу, а в статическую сверхличную систему праведного закона. Для западного правового мышления (как и для русского до-московского) справедливость – право субъекта на восстановление его нарушенных прав. Для московского государственно-церковного мышления правда – осуществление властью порядка, предписанного властью высшей. В условиях классовой анархии такая концепция плохо гарантирует действительное осуществление правды; но в государстве подлинно – организованном именно такая концепция будет наиболее соответствующей идеологии Общего Дела.

Весьма возможно, что развитие и сублимацию личного и процессуального права приходится оценивать как великую заслугу Европы перед человечеством; но не потому, конечно, чтобы такое право было само по себе нужно не-европейским народам, а потому, что оно было необходимым условием создания научно-технической культуры, главного оправдания Запада перед историей. Юридическое мышление Европы, по-видимому, не более как другая сторона одного и того же аналитического, разделительного подхода к действительности. Только атомистически-процессуалистическое общество могло стать «месторазвитием» того методологического формализма, без которого научная техника не могла возникнуть. Из этого, однако, еще не следует, что и для дальнейшего своего развития научно-техническая культура нуждается в европейском индивидуализме и формализме.

Наоборот все заставляет думать, что коллективизм, свободный от индивидуалистических и формалистических пережитков и примесей, гораздо более благоприятная среда для научно-технической культуры в ее современной стадии развития (а тем более, в будущих). Такая среда может со временем сложиться и в Европе, как результат развития пролетарского сознания, но такое развитие встречает там препятствия, не легко преодолимые. Поэтому ближе к осуществлению такой среды те страны, которые несмотря на восприятие научно-технической (индустриальной) культуры свободны от индивидуализма и правового формализма – как Япония, Китай, и, особенно, Советская Евразия. В этой последней новому коллективизму не стоило большого труда смести слабые ростки юридического индивидуализма и формализма, возникшие за короткий период «правовой», дворянско-буржуазной государственности.