Москва Первопрестольная. История столицы от ее основания до крушения Российской империи - Михаил Вострышев Страница 29

Под конец жизни Иван Грозный, упившийся сверх всякой меры кровью правых и виноватых, стал страшен не только боярам, служилому люду и народу, но и самому себе. «Ум мой покрылся струпьями, – пишет он в духовном завещании, – тело изнемогло, телесные и духовные струпья умножились, и нет врача, который бы исцелил меня. Хотя я еще и жив, но Богу своими скаредными делами я смраднее мертвеца. Всех людей от Адама я превзошел беззакониями, потому я всеми и ненавидим».

Мрачно и тяжело было на сердце Грозного, душа утратила покой, воспоминания о казненных по его царскому приказу и об убитых им самолично в пылу гнева подданных невольно посещали государя в часы ночного покоя и лишали сна. Раскаяние и злоба, искренние слезы и гримасы гнева, слова любви и проклятия, сменяя друг друга, сопровождали его до конца жизни.

Тени казненных людей, являющиеся Ивану Грозному.

Художник П.Е. Коверзнеев

С гниющими внутренностями, с пухнущим, покрытым струпьями телом, он был дряхл, и не сегодня-завтра готов оставить обильно обагренную его руками землю. И как утопающий хватается за соломинку, так умирающий царь хватался за все, что, казалось, могло его спасти. Со всех концов земли Русской были свезены в Москву волхвы и кудесники, из заморских стран выписаны лекаря – фряжины и немчины, по мановению царской руки тюрьмы пустели, монастыри и церкви получали богатые вклады… Но все было напрасно.

* * *

– Тревожишь ты себя понапрасну мрачными думами, царица-дитятко. Вот и видится тебя все неподобное, – ласково, по-отечески, по-родственному заговорил Никита. – От Бога все. Ни волхвов, ни фряжинов али немчинов не надо, а только молиться Богу милосердному. Заходил я намедни к Ивану в опочивальню, спит спокойно, дышит ровно. Авось, даст Бог, к здоровью.

– А коли и волхвов спросить, одно доброе скажут, – вкрадчиво, мягко вступился Мстиславский.

По лицу Годунова только усмешка прошла, коварная, ехидная усмешка, которая потерялась в полутьме.

Мария ничего не ответила на слова бояр, и в наступившей сразу тишине ничего не было слышно, кроме дыхания окружающих да гулкого сторожевого стука где-то на краю Кремля, за Иваном Великим.

– Огня бы нам, что-то жутко так-то, – отозвалась наконец царица.

Но палата вдруг наполнилась странным, необычным светом.

– Никак, пожар? – тревожно вымолвил Мстиславский, вместе с другими бросившийся к окнам.

Но там всех ожидало невиданное зрелище. В небе, со стороны Замоскворечья, повисла крупная блестящая звезда, за которой кверху тянулся большой блестящий, как бы пушистый, хвост.

– Не к добру это! – вскричала Мария. – Чует мое сердце, не к добру. Вот он, меч, сошедший с неба.

– Полно, царица-дитятко, – заговорил Никита Романович, сам весь побледневший. – Никто, как Бог… А вы бы, – прибавил он, обращаясь к Мстиславскому и Годунову, – позаботились, чтобы сна царева понапрасну не тревожили. Да упредили загодя Фридриха-мастера, чтобы к добру говорил, когда царь о знамении его спросит.

Через несколько времени, несмотря на то, что в терему стояла полнейшая тишина, царь сам проснулся, словно его подняла невидимая сила. Заметив необычный свет, он быстро подошел к окну – и весь затрясся от ужаса. Затем кликнул Мстиславского и Годунова и вместе с ними вышел на крыльцо. Долго он пристально смотрел на неподвижный хвост кометы и затем резко обратился к Годунову:

– Что, Борюшка, скажешь?

– Небесное знамение, государь, – уклончиво ответил Годунов.