Повседневная жизнь римского патриция в эпоху разрушения Карфагена - Татьяна Бобровникова Страница 29

В это время сенат отправил в Африку послов, которые должны были выяснить, что там происходит и почему римляне терпят поражение за поражением. Послы расспрашивали всех — консула, офицеров, воинов. Но они ничего не услыхали вразумительного о Манилии, зато все, перебивая друг друга и буквально захлебываясь от восторга, рассказывали им о Сципионе, с наслаждением вспоминая все новые и новые его подвиги. Послы были поражены необыкновенными талантами и мужеством этого человека и удивительной любовью к нему всего войска. Голоса завистников к тому времени умолкли. Вернувшись в Рим, послы рассказали о Сципионе не только сенату, но всем друзьям и знакомым. Впрочем, квириты и так знали о подвигах Сципиона во всех подробностях. Ведь чуть ли не половина римлян находилась в то время под стенами Карфагена. Поэтому каждая семья постоянно получала письма от милых ее сердцу людей. И в письмах этих события в Африке вставали, как живые ^[53]. Ни одно имя, кажется, не встречалось в них так часто, как имя Сципиона (Арр. Lib., 105, 109). «Все поражены были… его героическими действиями» (Plut. Praec. gerend. rei publ., 805Ä). Подвиги Сципиона были столь поразительны и блестящи, что старые воины начали поговаривать, уж не помогает ли ему Даймон, который всюду сопутствовал его знаменитому деду (Арр. Lib., 491). Однако слухи эти как-то очень быстро замолкли — уж очень не соответствовали они характеру Сципиона, в котором не было ничего потустороннего, ничего мистического.

Кроме того, всех поразили слова старика Катона. На вопрос, что он думает об этом молодом человеке, Цензор прочел строфу из «Одиссеи»:

— Он лишь с умом, все другие безумными реют тенями.

Поразительным в этих словах было то, что Порций за всю свою долгую, почти вековую жизнь, никого никогда не похвалил. И вот теперь, когда он произнес свою знаменательную фразу, римляне восприняли ее прямо как некое знамение. Тем более что вскоре Катон умер, так что слова его звучали, как пророчество умирающего. Была какая-то злая насмешка судьбы в том, что он, всю жизнь призывавший погубить Карфаген, так и не дожил до его гибели и последнее, что он слышал в жизни, были известия о непрерывных поражениях в Африке. Сам он не мог бы осуществить свой замысел даже в лучшие свои годы, несмотря на славу прекрасного полководца, славу, созданную скорее его языком, чем мечом. И вот, на краю могилы, он вынужден был в греческих стихах прославлять внука своего смертельного врага (Polyb., XXXVI, 8, 6; Diod., XXXII, 15; Liv. Ер., 49).

Римские послы не застали в лагере самого Сципиона. Дело в том, что Масинисса вдруг занемог. Почувствовав, что умирает, он спешно отправил гонца в римский лагерь с приказом отыскать там человека, которого зовут Публий Корнелий Сципион. Публий немедленно вскочил на коня и понесся во весь опор в Цирту, но он уже не застал старого царя в живых. Масинисса умер на руках своих многочисленных детей. Перед смертью он сказал, что завещает своих сыновей Сципиону, пусть он позаботится о них и разделит между ними наследство. Он просил детей во всем слушать молодого римлянина. «Я был другом его деду», — бормотал умирающий. Публий прибыл в столицу Ливии и был несколько смущен обилием отпрысков Масиниссы. У царя было трое законных и огромное количество незаконных детей, младшему из которых было 4 года! Но все-таки Сципион сумел их всех удовлетворить, раздав им деньги и богатые подарки. Через несколько дней он возвратился в лагерь (Арр. Lib., 105–1 Об; Polyb., XXXVII, 10).

Но приехал он не один. Ко всеобщему изумлению, он привез в римский лагерь Гулуссу с войском, то есть достиг того, чего год не могла добиться римская дипломатия. Сципион сразу понял, какие неоценимые услуги может оказать сын Масиниссы римлянам. Прекрасно знавший местность, привыкший к полудикому способу ведения войны, нумидиец рыскал теперь вокруг лагеря и выслеживал Фамею. Пунийцу все труднее стало нападать на римлян.

Настала зима. Подул пронзительный ветер с моря. Римляне стояли под Карфагеном уже почти год. Между тем консул снова задумал осаждать Неферис. Что заставило его опять идти к этой неприступной крепости, где он потерпел такое жестокое поражение, да еще теперь, в самое неподходящее время года? Довольно ясно. Новые консулы вступали в свои права 1 января. Конечно, нечего было и думать, чтобы Манилию продлили полномочия. За год пребывания в Африке они с Цензорином совершили следующие подвиги: дали карфагенянам вооружиться и укрепиться, потерпели массу жестоких поражений, а потом без конца попадали в беду и любезно предоставляли Сципиону возможность спасать их. А ведь не будь Сципиона, вся римская армия была бы давно уничтожена! Поэтому Манилий со дня на день ожидал прибытия преемника. Но ему нестерпимо стыдно было теперь возвращаться в Рим и показываться на глаза согражданам. Можно представить себе тот град ядовитых насмешек, которые они обрушат на голову незадачливого юриста. Поэтому он лихорадочно спешил сделать напоследок хоть что-то замечательное, что отчасти заставило бы забыть его прежние промахи.

Итак, римляне снова подошли к роковой реке. На сей раз консул сделал все, как говорил Сципион. Остановился там, где тот в прошлый раз остановился, и разбил укрепленный лагерь. Но там он и сидел, охваченный мучительной неуверенностью и тревогой, страшась двинуться вперед и стыдясь идти назад. Фамея скрывался где-то возле лагеря.

Однажды в бурный зимний день Сципион ехал со своим маленьким отрядом. Местность, как мы помним, была пересеченная, и Публий двигался медленно, постоянно осматриваясь. Впереди был глубокий, непроходимый овраг. На противоположном берегу Сципион заметил людей. Ему показалось, что он узнает отряд Фамеи. Неожиданно атаман отделился от остальных и подъехал к самому краю оврага. Он поманил к себе римлянина. Не долго думая Сципион сделал знак остальным оставаться на месте и тоже один подъехал к краю оврага. Теперь он мог разглядеть своего врага ясно. Да, он не ошибся: то был сам грозный Гамилькар.

Враги несколько минут молчали. Первым заговорил Сципион:

— Ну, Фамея, ты видишь, куда зашли дела карфагенян. Почему же ты не позаботишься о собственном спасении, раз ничего не можешь сделать для общего?

— А какое может быть мне спасение, — угрюмо отвечал пуниец, — когда у карфагенян так обстоят дела, а римляне претерпели от меня столько зла?

— Даю тебе честное слово, если только ты считаешь меня человеком надежным и достойным доверия, тебе будет и спасение, и прощение, и благодарность от римлян, — сказал Сципион.

Фамея в ответ воскликнул, что нет человека, которому он верил бы больше, чем Сципиону.

— Я подумаю и, когда сочту возможным, дам тебе знать, — сказав это, Фамея исчез.

Через несколько дней один нумидиец принес Сципиону подметное письмо. Публий взял его и, не распечатывая, отдал консулу. Тот с удивлением поглядел на Сципиона, потом на письмо и наконец сломал печать и прочел: «В такой-то день я займу такой-то холм. Приходи с кем хочешь и передовой страже скажи, чтобы они приняли того, кто придет ночью». Ни адреса, ни подписи, ни какого-нибудь опознавательного знака. Консул вертел в руках странное послание и ничего не мог понять. Наконец он с недоумением уставился на Сципиона. Публий сказал, что уверен — это письмо ему от Фамеи. Консула, однако, это ничуть не обрадовало. По его мнению, это была явная ловушка. Коварный пуниец хочет заманить лучшего римского офицера в западню, и он стал умолять Сципиона — приказывать ему он уже давно разучился — не рисковать собой понапрасну. Разумеется, его просьбы, как всегда, не возымели на Сципиона ни малейшего действия. Кончилось тем, что он ночью отправился на свидание. Вернулся он с Фамеей и двумя тысячами его всадников. Гамилькар даже не потребовал никаких гарантий своей безопасности и не спросил, какая ждет его награда. Он сказал, что вверяет свою жизнь Сципиону и уверен в своей судьбе (Арр. Lib., 107–108).