Кирилл и Мефодий - Юрий Лощиц Страница 29

Кто-то ведь мог пустить слух по городу, что и отъезд Константина на Малый Олимп — тоже своего рода ссылка. Или бегство, упреждающее ссылку ^[2].

Да, чисто придворная подоплёка срочного отбытия Философа в монастырь к брату Мефодию вполне допустима, даже если он, отъезжая, действовал лишь по своей воле. Даже если никакие предчувствия его не навещали, никакие страхи не обуревали, а просто не захотелось дольше жить в городе, где такое случается снова и снова.

Приходится просто смириться с тем, что в «Житии Кирилла» какие-либо бытовые обоснования отъезда отсутствуют. Куда труднее смириться с очередной скороговоркой агиографов: пять следующих лет жизни Философа (с 856-го по 861-й) умещены ими в одну-единственную фразу:

«В Олимп же шед к Мефодию брату своему, нанят жити и молитву творити безпрестани к Богу, токмо книгами беседуя».

О целых пяти годах и без того короткой его жизни, согласимся, сообщено огорчительно мало. Это ведь не пора детства или отрочества, когда хрупкий солунский самородок то и дело озадачивал взрослых стремительностью своего духовного и умственного созревания. И не время его первых ярких общественных ристаний, когда без страха устремлялся он в самую гущу полемических стычек, крепко и честно стоял за веру Христову, невзирая на лица противников, изощрённых в словопрениях. Теперь Константин — муж искусный в духовных бранях, истинный философ православного склада. И теперь перед нами — самый цвет его жизни. Он прибудет в монастырь тридцати лет от роду. Навсегда уедет отсюда — тридцатипятилетним. И жить ему после отъезда останется менее девяти лет.

Сам он вряд ли догадывается сейчас о краткости своих жизненных сроков. Ему достойнее жить с мыслью, что сроки, как и всегда, не в воле человеческой. Сроки пребывают в сокровенной и непроницаемой для человека Божьей мгле.

Но значит ли это, что при виде ещё одной недомолвки агиографов остаётся лишь развести руками? И, вздохнув, отвернуться от этих пяти лет совместной жизни братьев в монастыре, извинившись неразличимостью их содержания?

Известный дореволюционный историк Русской церкви академик Е. Е. Голубинский, автор исключительно дотошный, до въедливости упорный, когда дело касалось выверки и обработки фактического материала, подсчитал в своём обширном исследовании о солунских братьях, что Константин прожил на Олимпе даже не пять, а «лет восемь или девять». Такой счёт основан на том, что временем сарацинской миссии Философа Голубинский избрал 851-й, а не 855–856 годы. Ошибка извинительная. В 60-х годах XIX века, когда он писал свой труд, хронологическая канва жизни братьев, и без того огорчительно прерывистая, была ещё совсем слабо разработана. Удивляет другое: если Голубинский насчитал не пять, а «лет восемь или девять», то как он мог не заметить, что такой срок — уже целая брешь в земной жизни Философа, и без того короткой. Такая брешь просто зияет! Историк, по сути, походя перечеркнул эти пустые, по его представлению, годы: «…как ни любил он уединение, ему снова пришлось расстаться с ним, чтобы идти служить обществу: ровно через десять лет (теперь уже и десять? — Ю. Л.) после рассказанного нами путешествия к сарацинам он должен был совершить точно такое же путешествие к народу, жившему за другой границей империи, именно — к хазарам».

Но подождём вслед за Голубинским торопить Константина к хазарам. Задержимся всё же на Малом Олимпе. Да, Константин пробыл здесь у брата не восемь-девять, тем более не десять лет. Всего пять. А возможно, и неполных пять. Но неужели Философ весь этот срок потратил на любимое «уединение», к тому же представленное учёным как своего рода передышка от служения «обществу»?

Нет, что-то не позволяет поддаться слишком доступному доводу. Да, он творил ежедневные молитвы, один или вместе с братией, участвовал в совместных богослужениях. Да, занимался чтением книг. Вроде бы этого достаточно для любого монаха. Тем более для послушника, ещё не постриженного в монахи. Молился, читал… Кто-то из исследователей сделал робкое допущение: возможно, и переписывал книги, поновлял ветхие рукописи, что в монастырской среде тоже было распространённым занятием.

Словом, тишина. И достаточно плотная тишина. Обстановка наподобие той, которая спустя несколько веков будет твёрдо обозначена — в качестве обязательного условия для совершенствования — в молитвенной практике греческих исихастов-безмолвников, в богословском учении великого отца исихастского движения святителя Григория Паламы… Но уместно ли такое сопоставление? Ведь истовый исихаст даже в чтении книг склонен видеть препятствие для непосредственного общения с Богом. В келье исихаста и чересчур частый шелест страниц может оказаться помехой, отвлекающей от непрерывного безмолвного произнесения Иисусовой молитвы.

Тишина тишине рознь. И потом — с какими всё же книгами собеседовал в своём новом уединении Философ?

Вполне доказуемые и достаточные ответы вряд ли когда появятся. И всё же, всё же… Не облегчаем ли мы себе задачу, трактуя уход Константина на Малый Олимп как бегство, по определению Голубинского, от «общества»? Не рисуем ли наспех этакую отшельническую пастораль?

Никея. Соборяне

Начать с того, что окрестности горы Малый Олимп, её подножия и лесистые склоны в середине IX века никак не напоминали безлюдную пустынь, дикую дебрь. Прямо от столичного пригорода Халкидона, стоявшего на малоазийском берегу Босфора, начинался наезженный путь, пригодный для путешествия вглубь Вифинии. Да что говорить, эта дорога была образцово ухоженной уже задолго до того, как Константинополь стал столицей ромеев. Великолепная, райски пышная природа Вифинии, живописные панорамы с глубокими долинами, крутизнами, снежными отрогами Малого Олимпа, близость Мраморного и Эгейского морей, обилие и разнообразие растительности, ласковое журчание многочисленных источников, в том числе и с целебными водами, — всё издавна притягивало и римских императоров в этот приют отдохновения.

Особенно обожал Вифинию Диоклетиан, которому Рим, похоже, совсем наскучил. При этом гонителе христиан, одном из самых жестоких, здесь строились новые дворцы, цирки, в тени густых крон прокладывались русла дорог.

А позже, когда на Босфоре загрохотали стройплощадки новой столицы державы, здесь, в Вифинии, ожидая полного переселения в Византии, часто живал и Константин Великий. Но дворец первого императора-христианина и большая базилика находились не в Никомидии, которую предпочитал Диоклетиан, а в уютной, шумнолиственной Никее.

Через Никею и предстояло теперь проехать молодому цареградцу на его пути к горе монахов.

Куда бы, по какой надобности ни торопился христианин, разве само имя этого города не заставит его сердце забиться и ум напрячься? Право, настоящему христианину стыдно проспать Никею! И если он считает себя настоящим, то победительное это имя враз усовестит его дремотную память, властно обернёт её к временам пятисотлетней давности. И будто своими очами вдруг различит: под высокими, гулкими сводами императорского дворца — небывалое сонмище мужей; в своих светлых облачениях они ангелоподобны, но вовсе не юны; все почти седовласы, с грубыми пометами пыток на лицах, руках или ступнях, с сине-зелёными тенями тюремных подземелий на коже… Позавидуешь ли этим сединам, этим наскоро сшитым блистающим парчой одеждам? Ещё ведь совсем недавно почти каждый из них пребывал в поругании, под запретом, в ожидании позора, казни. Но теперь они здесь, обласканные лобзанием самого императора — первого из всех властителей мира, которому однажды — наяву или в тонком сне — предстал Сын Человеческий и в руку его передал воинское знамя с образом своего голгофского Креста: «Прими, кесарь!.. Сим победиши».