Мемуары фельдмаршала. Победы и поражение вермахта. 1938-1945 - Вильгельм Кейтель Страница 29

Сразу же после падения Варшавы поезда с войсками покатились на запад, максимально загрузив сеть железных дорог, причем часто войска проходили значительные расстояния до железных дорог пешим порядком. Вероятность осенней или зимней кампании на Западном фронте военному министерству казалась минимальной. Пока я еще оставался в гостинице «Штранд» в Сопоте, примерно 22 сентября, мне показали приказ Генерального штаба сухопутных войск о частичной демобилизации армии. Тогда я позвонил генералу Гальдеру и сказал ему, что этот приказ совершенно невозможен, так как фюрер еще не отдавал его; приказ был отозван или, точнее, изменен, поскольку уроки, которые мы получили во время польской кампании, требовали новых приготовлений к возможной войне на Западе.

Сила оппозиции военного министерства идее Гитлера привести войска в готовность к войне на Западе в начале октября 1939 г. была вскоре продемонстрирована в различных инцидентах. У военного министерства и подавляющего большинства высших генералов сухопутных войск, включая фон Рейхенау, были не только военные, но и политические основания для своего сопротивления, которые и я полностью разделял.

Даже не в связи с их страшными воспоминаниями о Первой мировой войне и мощностью грозной линии Мажино, оружия для разрушения которой фактически не было, они полагали, что армия была еще не готова к новому наступлению после восточной кампании, без передышки на восстановление сил, перегруппировку и новую мобилизацию, без завершения обучения и окончательного переоснащения. Были высказаны особые опасения насчет ведения войны в зимнее время, с его туманами и дождями, короткими днями и длинными ночами, которые создавали фактически невозможные условия для ведения маневренной войны. Кроме того, тот факт, что французы до этого не использовали даже хорошую погоду и слабость нашей обороны на Западе, подводили нас к выводу, что они на самом деле не хотят воевать и что любая наша атака только помешает будущим мирным переговорам – и, вероятно, вообще сделает их невозможными. Нам было ясно, что линия Мажино вынудит нас вести наступление через Северную Францию, Люксембург и Бельгию, и, по-видимому, даже через Голландию, со всеми теми последствиями, которые мы испытали в войне 1914-1918 гг.

Гитлер, наоборот, считал, что потеря каждого дня наносит нам больший стратегический урон, чем бесчестье нарушения нейтралитета других стран, которые являются препятствием как врагу, так и нам, но симпатии которых скорее будут на стороне врага. Для Гитлера важным фактором было время, которое получит противник для перевооружения и укрепления своих сил, особенно теперь, когда прибыли британские экспедиционные войска. Позднее он сообщит, что за потерянные семь месяцев вплоть до мая 1940 г. последние возрастут в пятикратном размере – с 4 до 20 дивизий. В данной ситуации, добавил он, каждую английскую дивизию нужно считать за три или четыре такие же французские, если говорить о боеспособности. Но самым решающим фактором в уме Гитлера было его беспокойство о Рурской и Вестфальской индустриальных зонах. Потеря Рура была синонимом поражения в войне; он считал, что сильная и мобильная англо-французская армия в Северной Франции может попытаться в любой момент нанести внезапный удар через Бельгию и прорваться в Рур, что, скорее всего, было бы замечено слишком поздно, чтобы эффективно противостоять этому.

В октябре 1939 г. эти две точки зрения были диаметрально противоположны друг другу. В то время я был склонен согласиться с мнением военного министерства; итогом стал первый серьезный кризис доверия между Гитлером и мной. Узнал ли он каким-то образом, что я ездил в Цоссен для длинной дискуссии с Браухичем и Гальдером, я не знаю. В любом случае, когда я публично заявил ему о том, что я думаю, поскольку я был обязан это сделать, Гитлер яростно обвинил меня, что я намеренно мешаю ему и вступил в заговор с генералами, чтобы препятствовать его планам; он потребовал от меня, чтобы я согласился с ним и разделил его взгляды и безоговорочно изложил их в военном министерстве. Когда я попытался указать ему, что я, естественно, постоянно излагал Браухичу его [Гитлера] хорошо известную оценку этой ситуации и его стремления, он начал оскорблять меня и повторять весьма оскорбительные упреки, что я поддерживаю оппозиционную группу генералов в заговоре против него.

Я был невероятно огорчен и рассказал обо всем этом Шмундту. Он попытался успокоить меня и сказал, что в полдень генерал фон Рейхенау был приглашен на обед к фюреру и после долго беседовал с Гитлером наедине. Гитлер затем очень гневно сказал Шмундту, что он злится из-за того, что Рейхенау высказал ему те же самые основные возражения, что и военное министерство. Так что, вероятнее всего, это и стало причиной его агрессивного поведения по отношению ко мне этим вечером – это все произошло в тот же самый день.

Я попросил Шмундта передать фюреру, что ввиду его недоверия ко мне я хотел бы перевестись на какую-нибудь другую должность, поскольку продолжать работу при сложившихся обстоятельствах стало для меня совершенно невозможно. Справился ли Шмундт с моим поручением, я не знаю; сам я в рейхсканцелярию не ходил, а только ждал, не вызовут ли меня для беседы. Но когда и на следующий день ничего не произошло, я собственноручно написал Гитлеру письмо и, ссылаясь на высказанное им недоверие ко мне, попросил его перевести меня на другую должность и, если возможно, отправить меня на фронт. Я отдал это письмо Шмундту, чтобы он передал его Гитлеру.

В итоге между Гитлером и мной состоялся разговор, в котором он сообщил мне, что он отклоняет мою просьбу и на будущее предпочитает таких просьб больше не получать: это только его исключительное право сообщить мне, когда он больше не будет нуждаться в моих услугах, а до тех пор я должен выполнять то, что мне скажут, на той должности, на которую он меня назначил. Мое письмо, предположил он, было признаком моей крайне сильной щепетильности, поскольку он не сказал мне, что он больше уже не доверяет мне. В связи с этим он тотчас же переходит к другим вопросам, конкретно к его оценке ситуации, связанной с его вспыхнувшем недовольством по отношению к Рейхенау, который, как он сказал, лучше бы меньше занимался дипломатией и поскорее бы привел свою танковую группу к боевой готовности: все, что он делает, это только списывает двигатели, гусеницы и т. д. как изношенные и сломанные.

В конечном счете мне было приказано сказать Браухичу, чтобы тот позвонил ему. Вместе с этим Гитлер сообщил мне, что у него уже была довольно долгая беседа с Браухичем в мое отсутствие, в которой последний изложил взгляды военного министерства. Он закончил, сказав, что военное министерство не должно баловаться политическими и военными вопросами и всем тем, что касается интересов Генерального штаба; ему даже не хватает сил, чтобы вновь собрать вместе армию после короткой польской кампании: можно было бы без проблем привести танковые формирования в боеспособное состояние, было бы только желание это сделать.

Мне было приказано присутствовать на этом совещании с Браухичем. Гитлер сказал, что он очень тщательно обдумал свое решение [касающееся западной кампании], и в течение ближайших нескольких дней передаст главнокомандующим составленный им меморандум о проблемах мировой войны, с изложением всех его взглядов на этот счет.