История любви в истории Франции. Том 7. Наполеон и его женщины - Ги Бретон Страница 29

— Нет!

— В таком случае Вы останетесь здесь.

Мертвенно-бледный. Бернадотт поднял свою трость-шпагу:

— Вы можете убить меня, но удерживать меня силой я не позволю.

Бонапарт сдержав себя, зная что Дезире сумеет повлиять на мужа, и он не станет действовать вопреки ее желанию.

Он сказал улыбаясь:

— Я прошу Вас дать честное слово, что Вы не выступите против меня, генерал Бернадотт.

Беарнец задумается. Удачная фраза Бонапарта нашла путь к его сердцу. Может быть, действительно, во имя любви к своей жене он не должен ничего предпринимать против Бонапарта?

Он поднял голову:

— Хорошо, как гражданин, я даю Вам честное слово, что действовать против Вас не буду…

— Что Вы под этим подразумеваете?

— Я больше не буду произносить речи перед народом и солдатами.

И он удалился, кипя от ярости, скованный честным словом, которое он согласился дать ради спокойствия любимой женщины.

В самом деле, в этот момент Бернадотт мог еще помешать государственному перевороту.

Он мог бы ринуться к своим друзьям в Ассамблее, сообщить им о том, что готовится на улице Виктуар и потребовать, чтобы Бонапарта объявили вне закона.

Послушаем Тибодо:

«Вооруженные декретом, объявлявшим Бонапарта вне закона, Ожеро, Журден и Бернадотт могли бы действовать. против заговорщиков с помощью гренадеров — охраны Совета Старейшин и Совет Пятисот, которые не были охвачены мятежным настроением армии; кроме того, могли бы вызвать войска из провинций.»

Но Бернадотт любил свою жену. Связанный обещанием, которое он дал, чтобы не возбудить ее недовольства, он сохранил нейтралитет и не воспрепятствовал заговору.

Позднее он признает свое «малодушие», излив свои чувства Люсьену Бонапарту, непоследовательное поведение которого как председателя Совета Пятисот тоже способствовало успеху заговора.

"Да, вы нарушили свой долг, поступили против совести республиканца, потому что объявление вне закона било бы справедливым делом, Вы сами это знаете эту лучше меня… Но разве я вправе упрекать Вас за то, что Вы не вспомнили о великих примерах былых времен, когда люди из любви к Родине жертвовали жизнью и жизнью своих близких?.. Ведь я сам уступил мольбам Жозефа, и почему? Потому что Жюли, его жена — сестра моей Дезире… Вот от какой малости зависят иногда судьбы великой страны…

Вы ведь знаете, предместье Сент-Антуан было моим; у нас было оружие, и немало людей, не одураченных затоворщнками, пошли бы за мной. Но нет, все в этот день пошло наперекосяк. Восторжествовала слабость: Вы проявили ее в Оранжерее, я — дав это честное слово, когда я еще мог все предотвратить!"

Еще раз любовь решила судьбу всей страны…

* * *

В девять часов чета Баронов и мадам Сулар, которые в это утро и думать забыли о повседневных делах, увидели из своих окон, как перед особняком Бонапарта остановилась карета, из которой вышли трое, по облику и костюмам — государственные чиновники высокого ранга.

— Это делегация Ассамблеи! — решил м-сье Барон. — Они пришли, чтобы призвать Бонапарта к власти!

Восторженный м-сье Барон немного опередил события.

Эти люди явились, чтобы вручить корсиканцу декрет Совета Старейшин, гласящий, что в связи с обнаруженным заговором Законодательный Совет перемещается в Сен-Клу, и что «генералу Бонапарту поручается командование всеми парижскими войсками и предлагается принять все необходимые меры для обеспечения национальной безопасности».

Теперь Корсиканец мог свергнуть Директорию. Четверть часа спустя чета Баронов и мадам Сулар увидели, что из особняка Шантэрен выбегают гвардейцы, садятся на своих лошадей и пускают их в галоп.

— Они едут, чтобы арестовать членов Директории! — воскликнула мадам Сулар.

Но она ошибалась. Гвардейцы скакали, чтобы передать приказ о расклейке по всему городу приготовленных заранее афиш с сообщением о событиях.

"Вдруг, — сообщает нам Гастон Понтье, — все жители улицы Виктуар воскликнули хором:

— Вот он!

И сразу вслед за этим раздались восторженные клики:

— Да здравствует Бонапарт! Спасите Республику, генерал! Долой Директорию!"

Корсиканец появился на белой лошади, следом за ним — его генералы. Кортеж направился к бульвару Мадлен и Тюильри.

В десять часов Бонапарт принял присягу перед Ассамблеей. В одиннадцать часов Сийес, Роже Дюко и Баррас подали в отставку, а Гойе и Мулэн, которые отказались это сделать, были взяты под стражу…

В полдень Директория уже не существовала.

* * *

Вечером Бонапарт, весьма довольный собою, вернулся на улицу Виктуар, где ждала его слегка обеспокоенная Жозефина.

— Все прошло отлично, — воскликнул он, сияя. — Мне даже не понадобилось читать в Тюильри речь, которую я подготовил.

— О, как жаль! — отозвалась Жозефина, уже сидящая у него на коленях. — Она так хороша! Особенно мне нравятся фразы: «Я оставил вам мир и нашел здесь войну; я оставил вам Победы — а теперь враги снова нарушили наши границы»…

— Не огорчайся, — возразил Бонапарт, — я не прочитал ее в Тюильри, но толпа все-таки услышала ее. Когда после заседания я прохаживался в саду, Ботто, секретарь нашего общего друга Барраса, принес мне его прошение об отставке [31]. Беседуя с ним, я пересказал речь, которая тебе так нравится, и таким образом солдаты ее услышали. Я имел чрезвычайный успех…

Восхищенная Жозефина обняла мужа.

— А бедняга Ботто, наверное, удивился, что ты обращаешься к нему так торжественно?

— О, пока мне аплодировали, я объяснил ему шепотом, в чем дело…

— А он поедет с Баррасом в Гросбуа?

— Нет! Он покидает политику и снова станет дантистом…

— Ну, что ж, может быть, он — истинный мудрец… — вздохнула Жозефина.

Бонапарт не ответил.

Обожаемая женщина сидела у него на коленях, и он не был расположен рассуждать и философствовать. "Его дух, — объясняет нам доктор Журден, — был буквально объят желанием, которое всегда как бы подстегивало его ум. Сверх того, в такие моменты его жизни (например, после военных побед) сознание собственной силы повергало его в экстаз, разжигавший приапический пыл, и тогда ему немедленно нужна была женщина. Одержав победу на полях сражений, он испытывал потребность и в постели проявить свой талант «сверхчеловека» [32].