Мастер - Бернард Маламуд Страница 29

— И это вполне можно понять, — сказал Грубешов, повернувшись к генералу, и тот кивнул, — хотя я согласен с господином следователем, что о подобных вещах следует тотчас сообщать полиции. Продолжайте, однако же, Марфа Владимировна.

— Кончила я, мне больше рассказывать нечего.

— В таком случае, — сказал прокурор, обращаясь к остальным, — нам, пожалуй, пора двигаться.

Он достал из кармана желтой жилетки золотые часы и внимательно их изучал.

— Владислав Григорьевич, — сказал Бибиков, — я должен настаивать на своем праве допросить свидетельницу.

Марфа остро на него поглядела, сперва со страхом, потом злобно.

— И что я вам сделала? — крикнула она.

— Никто из нас никому ничего не сделал, и не в том суть, Марфа Голова, но я хотел бы вам задать несколько вопросов. Простите, Владислав Григорьевич, я настаиваю. К сожалению, я сейчас пока не могу входить в кое-какие материи, но несколько вопросов я должен задать непременно и хотел бы получить на них честные и прямые ответы. Правда ли, например, что вы принимаете краденое добро от шайки воров, один из которых был или остается вашим любовником и часто наведывается в этот дом?

— Вы не обязаны отвечать, — вспыхнул Грубешов. — Это не относящийся к делу вопрос.

— Не такой уж не относящийся, и я настаиваю, Владислав Григорьевич.

— Нет, не принимаю я никакого добра ихнего, — сказала Марфа побелевшими губами, и глаза у нее потемнели. — Это подлые сплетни, враги мои распускают.

— И это ваш ответ?

— Ну да.

— Что же, очень хорошо. А правда ли, что год тому назад, в январе, вы плеснули серной кислотой в глаза своему любовнику, после чего он ослеп на всю жизнь, и потом вы с ним помирились?

— Так это он на меня донес? — взвилась Марфа Голова.

— Донес на вас?

— Враки эти подлые — это он про меня распускает?

— Борис Александрович, как старший вас по чину, я запрещаю эти вопросы, — раздраженно сказал Грубешов. — Если у вас имеются еще вопросы подобного свойства, вы зададите их завтра у меня в кабинете, хотя лично я, признаться, не вижу в них особого смысла. Они не изменят тяжести имеющихся улик. А сейчас нам уж точно пора идти. Сегодня воскресенье, у всех у нас есть обязанности перед своими семействами.

— Какую «тяжесть имеющихся улик» имеете вы в виду?

— Тяжесть улик, которые мы потрудились собрать, включая свидетельства истории.

— История не заменяет закона.

— А вот это мы еще поглядим.

— Я должен настаивать на ответе Марфы Головой.

— А чего отвечать, я уж все сказала, — кинула Марфа надменно. — Бил он меня, я и защищалась. У меня все ноги и заднее место в синяках, он так меня колотил, а раз по глазу заехал — аж три недели гной тек.

— Правда ли, что он избивал и вашего сына и однажды столь сильно, что мальчик потерял сознание?

— Запрещаю вам отвечать! — рявкнул Грубешов.

— Полноте, зачем вам эти глупости? — сказал Бибикову полковник Бодянский.

— Этот еврей мальчика моего убил! — крикнула Марфа. — Глаза бы ему повыцарапала! — Она подбежала к окну и заголосила, обращаясь к могилам на кладбище: — Женичка, деточка ты моя ненаглядная, приходи домой! Приходи к своей маминьке!

И она горько зарыдала.

Сумасшедшая, думал Яков. И эти ее вишни на шляпке.

— Смотрите, как уставился на меня, точно волк голодный из лесу, — повернулась она к мастеру. — Да уймите же вы его!

Вокруг заволновались. Двое жандармов схватили Якова за плечи.

Марфа, не отрывая от него глаз, пыталась снять шляпу. Веки у нее задрожали, и со стоном она повалилась на пол. Шляпа свалилась, и перед тем, как потерять сознание, Марфа ее поискала отуманенным взглядом. Отец Анастасий и полковник Бодянский бросились к ней на помощь.

Когда она пришла в себя, только приставы и жандармы остались с нею и с арестованным. Бибиков ушел первым, к глубокой тоске Якова, и в окно было видно, как он брел по грязной дороге и одиноко садился в пролетку. Мать умершего мальчика попросила свою шляпу и, обдув с нее пыль, бережно положила в комод. И покрыла голову грубым черным платком.

3

Во дворе Грубешов в своем котелке и мокром капюшоне держал большой черный зонт над отцом Анастасием, который в нос, брызгаясь слюной, завывая, порой вне связи со смыслом слов, перечислял преступления еврейского народа.

Экипажи и автомобиль оставили в самом низу пологой мощеной улочки, по одну сторону которой выстроились потемнелые хибары, и люди глядели из окон, стояли в дверях, но выйти никто не решался. Вспорхнула стайка голубей, две белых собачонки, пронзительно тявкая, пустились наутек при приближении судейских и полиции. Пешком всей группой они поднялись на холм, откуда был виден вдали излучистый Днепр, потом спустились в грязную лощину и вдоль нее прошли к почти отвесной каменистой горе, изрытой пещерами, в одной из которых было найдено тело Жени Голова. Пещера эта, подробно описанная в газетах, читанных Яковом в день, когда обнаружили мертвого мальчика, одна из тех, что много лет назад вырубали в горе святые отшельники, была на высоте метров пятнадцати. Наверху горы редела березовая роща, и над хилыми белыми стволами щебетали ласточки, а сразу за горой начинался плоский пригород, разбросанные дома, пустыри, и тянулся он всего версты две до кирпичного завода Николая Максимовича.

— Сюда ведет почти прямая дорога от завода, где предположительно был убит Женя, — сказал Грубешов.

— Однако позвольте мне, Владислав Григорьевич, привлечь ваше внимание к тому факту, что дорога от дома Марфы Головой столь же прямая и даже несколько короче, — сказал Бибиков.

— Так или иначе, — ответил прокурор, — решающую роль будут играть свидетельства экспертов.

Отец Анастасий, длинновласый, длинноносый, попахивая чесноком, стоял под зонтом Грубешова перед разрозненным кружком слушателей, но вот по приказу прокурора конвойные подтолкнули поближе гремящего кандалами Якова. Бибиков стоял сзади, смотрел и нервно курил. Все еще моросило, а мастер потерял шапку, и это его беспокоило больше, чем, он думал, возможно в таких обстоятельствах. Ну подумаешь, шапка, не жизнь ведь; но самая эта мысль ужаснула его, потому что впервые он признался себе, что боится за свою жизнь. Страшась, что сейчас откроется некое тайное обстоятельство, которое загубит его безвозвратно, он стоял, увязая в грязи, тяжело переводя дух, и оторопело слушал.

— Чада мои возлюбленные, — взывал священник к русским, тиская сухие ручки, — если бы расселись недра земные и обнаружились все умершие от начала времен, вы поразились бы, как много среди них невинных христианских детей, до смерти замученных христоненавистниками евреями. Веками, как свидетельствуют о том их священные книги и всевозможные комментарии, голос крови семитской толкал их к кощунствам, к невыразимым ужасам — взять, например, Талмуд, который уподобляет кровь воде с молоком и проповедует ненависть ко всему роду христианскому, ибо христиане якобы и не люди вовсе, а не более как животные. «Не убий» — это к нам не относится, ибо не написано ли в их же книгах: «Убей среди христиан лучшего»? Такое же злодейство предписывает и Каббала, книга еврейской магии и алхимии, в которой даже имя сатаны призывается; вот почему столь много невинных детей было ими убито, и слезы не тронули палачей, и мольбы не умилостивили убийц.