Угрюмое гостеприимство Петербурга - Степан Суздальцев Страница 29

Владимир Дмитриевич взглянул на портрет Елены Семеновны.

«Нельзя, чтобы он узнал», — пронеслось в голове у графа. Воронцов встал из-за стола, подошел к Ричарду и сказал:

— Вам нужно поговорить?

— Да, Владимир Дмитриевич, это очень серьезно.

— Тогда пойдемте в гостиную — она куда более располагает к душевным разговорам, нежели угрюмый мой рабочий кабинет.

Видно было, что молодому маркизу так вовсе не кажется, однако он подчинился.

— Так что случилось? — спросил граф Воронцов, когда они с Ричардом удобно разместились в креслах гостиной перед камином.

— Что сделал мой отец, за что теперь все его ненавидят? — серьезно произнес Ричард.

Вопрос, которого Владимир Дмитриевич ждал уже давно, теперь застиг его врасплох. Что следует ответить молодому повесе, привыкшему считать своего отца эталоном благородства и чести, а мать чтившему как саму верность и преданность? Сказать ему правду — значит разрушить весь его мир, уничтожить все, во что он так свято верит, безбожно разорить трепетную молодую душу его. Да и стоит ли вообще человеку узнавать о грехах ближних его, если грехи эти пошли ему на благо? Но если лгать ему, нужно сделать ложь правдоподобной. А что известно Ричарду?

— Ваш отец был моим близким другом. — Граф решил начать с полной правды. — В 1812 году он героически спас мне жизнь. Это событие обсуждалось долгое время: как должно вести себя дипломату, имеющему статус наблюдателя, когда его другу грозит смертельная опасность? Одни считали герцога Глостера преданным другом и настоящим героем, другие утверждали, что дипломат, который вмешивается в ход сражения, не достоин состоять на государственной службе. Уолтер ко всем этим спорам относился без интереса… но его оскорбляло, что я вступаюсь за него всякий раз. Он считал ниже своего достоинства спорить о подобных глупостях, но при этом его оскорбляло то обстоятельство, что он спас мне жизнь, и при этом не он, величавый герцог, а я, спасенный, беспрестанно ломаю свои копья, словно он не в состоянии постоять за себя. Это задевало его самолюбие.

Владимир Дмитриевич остановился. Полуправда закончилась: теперь предстояло лгать. Он ждал какой-нибудь реакции Ричарда, которая помогла бы ему сориентироваться.

— Отец писал, что он обманул и предал вас, — сказал Ричард. — Неужто это правда?

— Уолтер слишком строг к самому себе, — дипломатично ответил Владимир Дмитриевич. — Его самолюбие страдало всякий раз, когда я вступал в новый спор — а случалось это весьма часто. В итоге однажды он признался мне, что если раньше был иного мнения, то теперь, видя мое яростное заступничество, считает свой поступок недопустимым, ведь, поступи он иначе, я был бы уже на том свете. Это уже оскорбило меня. Я потребовал объяснения: Уолтер лишь рассмеялся мне в лицо. В тот же вечер я прислал ему своих секундантов. Были назначены день и время дуэли. Но вместо герцога Глостера в роковой час явился гонец с письмом, в котором говорилось, что с тех пор, как его светлость спас мою трижды никому не нужную жизнь, она всецело принадлежит ему. И потому герцог считает лишним еще и отнимать эту жизнь на дуэли.

Такое оскорбление было воспринято мной чрезвычайно болезненно. Герцог мою обиду воспринял как ненависть обязанного человека: дело обыкновенное для людей мелочных и неприемлемое для благородных. Все кончилось тем, что весь свет ополчился на герцога, как на человека колючего и ядовитого, человека, который забыл дружбу, предал ее. Не сильно этим расстроенный, Уолтер вернулся в Британию, где вскоре остепенился и зажил семейной жизнью.

Замолчав, Владимир Дмитриевич вздохнул с облегчением. Ложь давалась ему с большим трудом, в особенности когда приходилось на ходу выдумывать целую историю, которая никогда не имела места, но при этом якобы произошла с людьми, которые известны слушателю.

— И что же, с тех пор между вами не было никакого общения?

— Никакого, Ричард, увы, — ответил граф.

— Мне кажется, что, если вы с моим отцом так разошлись, мне не стоит злоупотреблять вашим гостеприимством.

— Ну что вы, Ричард, — укоризненно произнес Владимир Дмитриевич. — Я категорически против! Во-первых, вы сын человека, который спас мою жизнь. Во-вторых, вы лучший друг моего дорогого племянника, а Дмитрий все равно что сын мне. Даже не думайте никуда уезжать.

— Но есть еще одна проблема, — сказал Ричард.

— Дело в женщине? — лукаво улыбнулся Воронцов.

Молодой маркиз удивился проницательности графа, который поспешил пояснить:

— Я получил от князя Демидова письмо. Он негодует.

— Но почему?

— Александр Юрьевич — мой лучший друг. — Владимир Дмитриевич сказал бесспорную правду и сразу солгал: — Он был одним из моих секундантов на той несостоявшейся дуэли с герцогом. Он был до глубины души возмущен бестактностью вашего отца. Кроме того, он уверен, что вы такой же. Так, увы, считают очень многие.

— Например, княгиня Марья Алексеевна, — вспомнил Ричард.

— Да, — согласился Владимир Дмитриевич, — но это вовсе не означает, что они всегда будут к вам враждебно настроены.

— Я уже успел это заметить, — мрачно сказал Редсворд.

— Вас беспокоит то обстоятельство, что Анастасия Александровна спешно уехала в Москву?

— Отчасти.

— И вы собираетесь последовать за ней? — поинтересовался Воронцов.

— Не сразу, — ответил Ричард, — князь Суздальский приглашает меня уехать с ним в русские деревни. Я давно хотел посмотреть на них. Потом Андрей Петрович проведет какое-то время по делам в Москве.

— Ну что ж, — задумался Владимир Дмитриевич, — быть может, оно и к лучшему. Вы поедете с Суздальским, а я постараюсь убедить Демидова принять вас в свой круг. Но сегодня я намеревался принять приглашение в гости князя Шаховского. Иван Леонтьевич также хочет видеть и вас с Дмитрием.

— Владимир Дмитриевич, я, право, не знаю…

— Решено: сегодня в семь.