Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский Страница 29

«Буря гражданской войны поднималась со всех сторон», – пишет Жан Шартье. Заявляя, что король и дофин фактически находятся в плену, орлеанисты берутся за оружие и группируются за Луарой. Их возглавляет теперь тесть молодого Шарля Орлеанского, могущественный южный феодал Бернар д’Арманьяк, именем которого начинают называть всю партию.

В Париже университетские клирики каждое воскресенье «с колокольным звоном и при потушенных свечах» проклинают в церквах арманьякских принцев. Их объявляют вне закона, все их владения – конфискованными, «так что и называть их стали простыми именами (без титула): Жан Берри, Шарль Орлеан, Бурбон, Алансон». Парижские тюрьмы набиты до отказа действительными арманьяками и «подозрительными», которые мрут там без счёту от голода, холода и дурного обращения.

Вся страна наводнена вооружёнными отрядами, навербованными с той и с другой стороны. Эти «ратные люди не очень стремились сражаться друг с другом, зато грабили повсеместно и губили народ». Герцог Бургундский, уже давно флиртующий с Англией, первым приводит английский контингент на поля французской гражданской войны. Спустя несколько месяцев арманьяки, напуганные возможностью полного англо-бургиньонского сговора, в свою очередь обращаются к Англии и ценою тяжких обещаний уступки территории перманивают английскую помощь на свою сторону.

Ярче всего остального эти обращения к Англии показывают, как всякое чувство ответственности тонет в вихре гражданской войны: после ужаса, вселённого английскими нашествиями прошлых пятидесяти лет, моральная недопустимость таких обращений не вызывает во Франции сомнений. «Если бы король знал, что творится, он не кормил бы англичан обедами, а скорее пошёл бы на них с мечом», – вздыхает всё тот же Жувенель, рассказывая о том, как Иоанн Неустрашимый чествовал в Париже приведённых им англичан. Вся сила, всё значение монархии в том, что она выражает голос совести, национальной и человеческой. И этот голос молчит, пока король – больной, ничего не сознающий человек. Но человек преходит, а король Франции остаётся. Уже в 1405 г. в «Vivat Rex» Жерсон с настоящей нежностью говорил о маленьком наследнике престола: «Бог иной раз через невинное маленькое существо посылает стране больше счастья, чем через больших грешников… Дофин – как бы одно лицо с королём: король живёт в нём, и королевство связано с ним нерасторжимым союзом, как бы по естеству».

С тех пор наследник престола, герцог Гюйенский, подрос. Его женили на одной из дочерей Иоанна Неустрашимого, его окружили бургиньонскими ставленниками, но вся сила монархического сознания переносится теперь на него и начинает действовать в нём самом.

Летом 1412 г. Иоанн Неустрашимый осаждает арманьякский Бурж, привезя с собой и короля, и дофина. Он готовится засыпать город ядрами своей артиллерии, когда герцог Гюйенский вмешивается. Бомбардировки не будет. Вслед за тем дофин заявляет своему тестю: «Нужно кончить войну, она продолжалась уже слишком долго во вред королевству и моему отцу». Через несколько недель трактат, подписанный в Осерре, обязывает обе стороны в первую очередь порвать всякие отношения с Англией.

До этого момента, пока монархию представлял невменяемый король, бургиньонская тактика заключалась в том, чтобы физически захватывать его в свои руки и действовать его именем. Но теперь перед ними – наследник престола, который один раз уже заставил их уступить. Бургиньонам остаётся или склоняться перед ними и впредь, или восстать против монархической преемственности.

Они решаются на последнее, тем более что по расчёту Университета он теперь получил против насквозь монархического галликанского духовенства твёрдую точку опоры в восстановленном папстве. Правда, Пизанский Собор, созванный кардиналами Авиньона и Рима, отказавшимися одновременно от обоих своих пап, в действительности вовсе не ликвидировал схизму, – после него просто стало три папы вместо двух. Именно этот результат предвидел д’Айи, настаивая в Пизе на том, чтобы Собор главное внимание обратил на общецерковную реформу и не спешил с избранием нового папы, которого парижское бургиньонское правительство добивалось от Собора всеми силами. В конце концов Собор избрал папу и был им распущен, успев едва наметить общецерковную реформу, по образу и подобию галликанских вольностей. Как бы то ни было, в Париже избрание пизанского папы было отпраздновано как огромная победа: Университет считал, что в лице Александра V он получил наконец своего «несомненного папу» и с этого момента стал решительно ориентироваться на него как на восстановленный центр международной Церкви.

Почти сразу после избрания Плауль сообщал из Болоньи своим университетским коллегам, что «Св. Отец говорит о них с любовью, идущей от чистого сердца… и принял за правило считать их своими ближайшими советниками, даже предпочитать их своим ближайшим советникам и своим кардиналам». После этого, следуя «единогласному мнению» Университета, бургиньонская власть перестала соблюдать галликанские вольности: во всей бургиньонской Франции назначения на церковные должности опять перешли в руки папы, за единственным исключением Дофине, где галликанские вольности остались в силе по особому распоряжению герцога Гюйенского. Назначения на церковные должности действительно посыпались из Рима на университетских клириков; ещё и после смены власти в Париже арманьякский французский посол Жан де Монтрёй в глаза упрекал папу в том, что он «все свои милости обращает к Университету и хочет опираться на него». И нетрудно понять, какое значение для внутренней политической борьбы имел тот факт, что благодаря восстановлению папского абсолютизма Университет все больше захватывал ключевые позиции во французской Церкви.

* * *

Несмотря на Осеррский договор, власть в Париже осталась чисто партийно-бургиньонской, и арманьяки не решились явиться на Генеральные Штаты, созванные в январе 1413 г.: боялись, что Иоанн воспользуется случаем и прикончит в Париже своих главных противников. Провинция вообще оказалась представлена очень слабо из-за разрухи и трудности сообщений при еле законченной гражданской войне. Все ждали с напряжением назначенного выступления парижской делегации и Университета, но тут обнаружился своеобразный манёвр: Университет выступил на Штатах чрезвычайно вяло, дал Штатам закрыться – и после этого потребовал приёма у короля и дофина, чтобы изложить свою программу. Университет решил действовать не через Штаты, хотя бы даже бургиньонские, а непосредственно, опираясь на парижскую толпу.

В городе, оклеенном университетскими агитационными плакатами, наводнённом университетскими «подмётными письмами», университетские клирики – Пьер Кошон, Эсташ де Павильи и другие – днюют и ночуют в одной из самых могущественных корпораций, у мясников. На бойнях и в мясных рядах близ Большого Шателе, где всегда немножко пахнет кровью, здоровенные парни, привыкшие обращаться с ножами, распивают доброе бургундское вино, которое Иоанн без устали отпускает своим парижским друзьям (счета бургундского казначейства чрезвычайно на этот счёт красноречивы). Виновником всех бед, как прежде Людовика Орлеанского, Университет прямо называет теперь дофина, который всё чаще отделывается от навязанных ему бургиньонских советников, всё больше окружает себя людьми более или менее арманьякского толка.