В советском плену. Свидетельства заключенного, обвиненного в шпионаже. 1939–1945 - Райнер Роме Страница 29

На лице «доктора» Мюллера тотчас же проступило великое облегчение.

– Я знал, что ты проявишь понимание, – с улыбкой ответил он. – Я тебе всегда помогу, всем, что в моих силах. И помог. Потому что, если бы не я, тебя не было бы в списке отправляемых домой.

– Вот как! – удивился я.

– Да, да, – подтвердил Мюллер. – У меня с русскими отношения очень неплохие, и несколько дней назад я решил замолвить за тебя словечко.

– И русские меня не вычеркнули? – с радостью и надеждой спросил я.

Мюллер, как мне показалось, несколько секунд молчал, пребывая в неуверенности. Явно искал убедительный ответ. – Ну, сам подумай, какой интерес им держать тебя здесь? – уклончиво произнес он, протягивая мне руку. – Мне надо идти. Пациенты ждут. На случай, если больше не увидимся, желаю тебе всего хорошего и благополучного возвращения домой.

И удалился в амбулаторию к своим зубоврачебным обязанностям, а мне оставалось думать о том, насколько человек несовершенен.

У этого Мюллера были и положительные стороны. Если он, как утверждает, все-таки сумел убедить русских отправить меня в Германию, разве это не потрясающая услуга мне? Последующие дни покажут, правду говорил Мюллер или сочинял.

Я был склонен верить ему, когда меня на следующий день вызвали в госпиталь и осмотрели вместе с группой других заключенных на предмет транспортабельности. Теперь я уже не сомневался, что включен в список. И пришел к заключению, что пора поставить в известность Хорста о делах нашего общего друга Ханнеса.

Ни один мускул не дрогнул на лице Хорста, когда он прочел докладные. Только кивнул.

– Ничего нового, – сказал он, прочитав последнюю бумагу. – Это лишь доказательство тому, о чем мы уже знали или догадывались. Ничего, теперь будем знать, как защитить себя. Ханнес – стукач!

– И что теперь? – спросил я.

– А ничего, – ответил Хорст. – Пока ты здесь, – добавил он. – А что будет потом, пусть тебя это не волнует.

С этого дня Хорст стал всячески избегать контактов с Ханнесом. Когда тот предложил нам еще раз собраться втроем и поиграть, Хорст категорически отказался.

Настал день отправки. Зачитали список из семидесяти человек, которые должны были готовиться к отъезду. Моей фамилии среди них не было.

Ханнес покачал головой.

– Непонятно почему, – сказал он. – Непонятно, и все. Ты был включен в список. Мне это точно известно. По-видимому, что-то у русских изменилось. Чего это они так настроены против тебя?

Я в ответ лишь пожал плечами. И стало мне невыносимо грустно. В особенности, когда эти семьдесят человек стали рассаживаться в кузова грузовиков. А свобода была так близка! Теперь все стало еще хуже. Если тебя вычеркнули из списка подлежащих отправке на родину, это должно было означать одно – пожизненно. И то, что меня вычеркнули, обусловливалось только политическими причинами. Русские сочли меня «недозревшим» для отправки. И, скорее всего, я таким для них и останусь. Мне это было ясно, но я в этом боялся признаться даже себе. Так что перспективы были хуже некуда.

Буквально за минуту до отхода последнего грузовика произошло нечто невероятное: вдруг возник Ханнес, переодетый, с вещами, и бойко забрался в кузов. Даже ни с кем не попрощался. Он даже не взглянул на нас и сделал вид, что целиком поглощен своими чемоданами. А грузовик отъехал и вскоре миновал лагерные ворота.

Прекрасные дни Чуамы на этом для меня закончились. Теперь мне стало ясно, что я для русских политическое бельмо на глазу. Барометр моего настроения стал медленно, но неуклонно падать. Хорст попытался утешить меня.

– Ты еще, по мнению русских, не созрел для отправки, – так расценивал он мой случай. – Но ничего. Созреешь. Тебе надо чуточку перестроить себя. Что плохого, если ты проявишь хоть немного политической активности, а в свою философию добавишь толику материализма? Хуже от этого никому не станет. Это никакое не предательство, и никому от этого жить хуже не станет. Все это поймут. Очень многие так поступили, и это имело успех. И не только здесь. Так происходит везде и всюду. Думаешь, что наши политики несокрушимо верят в то, что говорят? Слышал, что они обещают в своих предвыборных выступлениях? Русские считают честность проявлением глупости. Тебя что, наши военнопленные, которые работают на русских, ни разу не обвели вокруг пальца?

Хорст говорил правильные вещи, но мне легче от них не становилось. Разумеется, уехать раньше ценой предательства своих же товарищей – об этом и речи быть не могло. Такие вещи не обсуждались. Но существовало и такое понятие, как предательство собственных убеждений, и я не сомневался, что стоит мне пойти этим путем, и от меня как от личности ничего не останется. Не мог я избрать путь саморазрушения, пусть даже лишь внешне изменив окраску. И здесь мне Хорст ничем помочь не мог, какими бы благими побуждениями ни руководствовался.

Но судьба в эти нелегкие для меня дни ниспослала мне своего рода помощь. В лагерь прибыл немецкий военврач Хассенбах. Он прибыл даже не в составе группы, а был доставлен сюда в индивидуальном порядке. Он был начальником госпиталя, и русские перекидывали его из одной тюрьмы в другую. Ни физические, ни моральные страдания не согнули Хассенбаха. Но в свои сорок лет этот человек с лицом изборожденным глубокими морщинами выглядел чуть ли не стариком. Его поместили в нашем бараке неподалеку от меня.

За считаные дни мы с Хассенбахом сблизились. У нас было много общего. Мы пережили во многом сходные обстоятельства, мы разделяли убеждения и устремления друг друга. Но этот человек был сильнее. Если я чуть ли не с головой опускался в омут отчаяния, он, взяв меня за шиворот, не давал утонуть.

– Что бы ни случилось, – повторял он, когда я уже был готов наплевать на все, в том числе на самого себя, – личность твою никому у тебя не отобрать. Она нечто другое, нежели время и пространство. Даже смерть не уничтожит ее. Это под силу лишь тебе самому. В любой момент ты можешь отказаться от нее. Отчаяние – род нетерпения, и ничего больше. Сила, низринувшая нас в эту пропасть, в любой момент может и вытащить из нее. Но она не вытащит, если ты потеряешь терпение и поставишь крест на себе. Если ты не видишь выхода, о чем это говорит? О том, что око наше слабо. Возможно, до избавления лишь один шаг. Только мы об этом не знаем. И когда во мраке нашего существования вновь забрезжит свет, мы поймем, насколько безосновательны были все наши страхи.

– Возможно, ты и прав, – отвечал я, далеко не убежденный, что это в самом деле так. – Но способность выдержать одним только терпением не ограничивается. Нужны и силы. А если силы на исходе, вот это уже и есть конец.

– Силы, без которых тебе не обойтись, – вера в доброе стечение обстоятельств. И эта вера присутствует в тебе, она присутствует в каждом. Но она подвластна разрушению нашим нетерпением. Развивай в себе терпение, и ты в один прекрасный день поймешь, какое мощное оружие у тебя в руках. Ты рассчитывал уехать этим транспортом домой. Судьба тебя обманула. И ты из протеста решил пойти путем нетерпения. Ты думаешь, что, возможно, тебе вообще не суждено оказаться дома. С чего ты взял? Ты считаешь себя жертвой политики. Ладно, возможно, так и есть. Я, кстати, тоже. Люди с убеждениями, сходными с моими, миру большевизма не нужны. Но ведь существует масса возможностей, которые мы не видим, о существовании которых и не подозреваем, но зато способных обратить этот аргумент в прах. Русские считают, что используют все лучшее, что заключено в нас, себе на пользу. Но что это в сравнении с неограниченными возможностями божественного предназначения? Они, считающие себя сверхмудрыми, всего лишь марионетки в руках Всевышнего.