Дядя Джо. Роман с Бродским - Вадим Месяц Страница 29

— Дыма, здесь написано: «Когда луна светящиеся жабры / Раздует, затевая поворот». Что это значит? — вопрошал Саймон. — Откуда у луны жабры? Она что, рыба?

Мы сидели в пивной на Уиллоу-стрит и оба успели хорошо приложиться. Переводили стихи Аркадия Застырца.

— Включи фантазию, — отвечал я. — Это метафора. Она для красоты.

— Зачем здесь эта дебильная красота? — возмущался Саймон. И писал: «Когда луна медленно плывет по небу».

Мы не понимали друг друга. Поэзия имела для нас разное предназначение. Дядя Джо говорил, что наши словесности были близки только во время романтизма. В остальном — полная несовместимость. Я поначалу не понимал, кто из нас более инфантилен. Американцы, по теории Эдварда Твитчелла Холла ^[46], относятся к обществу «низкого контекста». Скрытой информации в их общении почти нет. Это культура деловых людей, которые называют вещи своими именами, четко формулируют, что им нужно, вступают в отношения и безболезненно прерывают их. В культурах «высокого контекста» всегда проблемы с достоверностью. Здесь нужно уметь читать между строк, знать неписаные правила, уметь общаться «по понятиям». Таковы все страны Востока, включая Россию. Это не хорошо и не плохо. Таков порядок вещей. На поэзию он влияет положительно, развивает интуицию и фантазию.

Саймон Петит, дитя Ист-Виллидж, одетый в черное рванье под кота Базилио, в эти дела не врубался. В перчатках без пальцев из-за прогрессирующей кожной болезни, крашенный хной, он не производил впечатления респектабельного человека, но считался единственным ньюйоркером, внесшим в американскую поэзию британский звук.

— Coffee shop, — говорил он, тщательно разделяя слова, и от этого нужно было тащиться.

— Peter Stuyvesant Park, — произносил Саймон, расставляя слова лесенкой.

— Я тоже могу читать с выражением топонимические названия, — ерничал я. — Где музыка бытия?

— Это и есть музыка бытия, а русские всё высасывают из пальца.

Саймон то ли дружит, то ли живет в одном доме с Алленом Гинзбергом. Предлагал познакомить. Я бородатого старца читал по диагонали и не знаю, о чем с ним говорить. О Вознесенском?

Переводя стихи Пригова, мы особенно налегали на спиртное. Он прислал несколько страниц машинописного текста под названием «Пятьдесят капелек крови в абсорбируемой среде». С опечатками. В текстах давались короткие экспозиции разных мест, в которые обязательно помещалась «капелька крови». Стихи, не лишенные дарования. Забавное чтиво. Я говорил Саймону, что для перевода этой мешанины нужно иметь чувство юмора. Ошибался. Сам Пригов этим чувством не обладал. Проверяли.

Саймон задумывался о необходимости присутствия в этих зарисовках слов «махатмы» и «Упанишады». Для меня, далекого в те времена ото всех мировых религий, эти слова казались неологизмами.

Работая с Саймоном, я служил для него гидом по русскому языку. Ксения из Каролины делала подстрочники. Я должен был их интерпретировать. Джо Донахью и Эд Фостер за помощью не обращались. Перевели выбранных ими авторов так, чтоб это было похоже на американскую лирику, и на том успокоились. Саймон хотел достичь идеала. Опасный путь в никуда.

Встречались мы в этом баре каждый день. Я заказывал по пиву, Саймон разворачивал рукописи русских поэтов.

— Это удивительная чушь, — вздыхал он. — Каменный век. Даже ваш Бродский пишет понятнее.

— Просто вы к нему уже привыкли, — отвечал я.

Встречать гостей поехал с одним студентом-физиком, поляком, недавно переехавшим в США. Как истинный славянин, к Америке Томек относился скептически:

— Ты питаешься в Макдоналдсе? Они делают мясо для гамбургеров из червей.

— Из дождевых?

— Хуже. Из чего-то наподобие опарышей.

— Чего же ты сюда переехал?

— Мы любим Америку не только за это.

Томек имел странность, сходную с сексуальным извращением. Он постоянно таскал с собой домашнее животное — ручную крысу, которая сидела у него во внутреннем кармане пиджака. Иногда доставал ее, целовал и клал обратно.

— Удивительное создание. Никогда не предаст, — комментировал он, словно остальные животные патологически склонны к предательству.

Поляк взял микроавтобус из автопарка в кампусе, он гордился своей миссией и готовился к масштабной экскурсии по «городу желтого дьявола», собираясь утереть нос ордынским стихоплетам. Мне машину не доверили, потому что у меня не было страховки.

— Ты из Сибири? — спросил он меня настороженно.

— Есть такое дело.

— Видел памятник в Джерси-Сити, около биржи? Там стоит бронзовый польский воин, насквозь пробитый сибирским штыком.

— Во славу русского оружия?

— В память о страданиях, которые мы от вас приняли.

— Не надо было бунтовать.

Он смерил меня недобрым взглядом.

— За свободу нужно бороться.

— Зачем? — спросил я. — Пришел Горбачев — и выдал вам ее совершенно бесплатно.

Встречать делегацию пошли вместе. Самолет прибыл без задержки. Прилетели Пригов, Жданов, Курицын и Аркаша Застырец.

Еременко дойти до посольства не смог, хотя именно он был истым поклонником США. До этого ему удалось побывать в Калифорнии, где его бесплатно угостили виски за барной стойкой. Еременко понял Америку с одной стопки. Долететь до страны равных возможностей не смог, потому что так и не протрезвел.

Я познакомился с теми, с кем знаком не был. Одеты ребята были скромно. До разноцветных пиджаков Евтушенко и шелковых кашне Вознесенского еще не доросли. «Если ты хорошо пишешь, тебе не нужно изысканно одеваться», — сказал местный классик Джеймс Дикки. Писал Дикки на редкость плохо, но, по мнению Дяди Джо, занимал позицию здешнего Шолохова.

Мы быстро погрузились, обмолвившись несколькими дежурными фразами. С Курицыным и Ждановым я давно дружил, с Приговым у меня была одна общая знакомая, правнучка Владимира Ленина, но трогать имя вождя всуе я не решился.