Моя армия. В поисках утраченной судьбы - Яков Гордин Страница 29

18.ІХ.1955. «Привет, дорогие. Рад, что все в порядке, что литературной работы хватает, что все здоровы и летом довольны».

Предшествующие годы были для моих родителей очень нелегкими. Уволенный в 1949 году как космополит из Пушкинского заповедника, отец, тем не менее, сумел выхлопотать себе разрешение вернуться в Ленинград.

Но его зарплата учителя литературы в вечерней школе была невелика, мама тяжело болела, бабушкина пенсия была смехотворна. Пока был жив старший брат отца, дядя Саша, занимавший крупный пост в Министерстве финансов, он ежемесячно посылал бабушке деньги. Но он внезапно умер в 1952 году. Финансовое положение нашей семьи было довольно затруднительным. В пятьдесят пятом году вместе с изменением общей ситуации в стране улучшились и литературные дела отца.

А на будущий год его пригласили занять должность заместителя директора по научной части Всесоюзного музея Пушкина...

В том же письме: «Ну, у нас погоды не столь изумительные, как в Ленинграде. Ночью холодище, утром заморозки, просыпаешься — палатка как жестяная, залубенела. Степь от инея голубая. Постепенно теплеет. Если небо чистое—ничего, а когда тучи—прохладно.

Живу недурно, середина месяца — больше бездельничаю, чем тружусь. Читаю. Очень жду книг. Когда будет время и желание, подошлите. На особое изобилие фруктов и овощей пожаловаться не могу, ел за лето 2 раза огурцы, 1 раз — помидоры. Фруктов, кроме ананаса, не наблюдалось. Ну, на будущий год, бог даст, поедим всякой разности.

Степь красива. Желтая, выгоревшая за лето, она расшита багровым узором—листья какой-то травы, увянув, окрасились в осенний цвет клена. Огромное количество мышей, тушканчиков, сусликов.

Полк отстраивается. Когда мы впервые пришли на это место—здесь была степь, нетронутая степь. Теперь — настоящая стройка. Скоро переедем в казармы.

Двенадцатый месяц моей службы. Год. Половина. (Очевидно, я твердо рассчитывал на офицерское звание.—Я. Г.) Быстро время прошло. А бывало, думается: „Черт возьми, как тяжело, как плохо. Это никогда не забудется". Забывается, однако. Скоро забудется и вся служба».

Я очень ошибался. Во-первых, предстояло еще много интересного, а во-вторых, служба не забывается никогда, и первые годы после демобилизации она особенно ярко окрашивает память. И прежде всего вспоминалась именно Совгавань , отдельный учебный стрелковый полк и все, что там происходило. Это была настоящая служба.

Задачу этого мемуара я декларировал с самого начала и не буду повторяться. И без того слишком много места уделено быту. Но особое впечатление производили летчики — офицеры полка реактивных истребителей. Красивые — как мне теперь вспоминается, — лихие ребята, бесшабашно гонявшие по степи на своих мотоциклах.

Однажды я шел с разъезда в наш лагерь, и проезжавший мимо летчик предложил меня подбросить. Это было сильное впечатление. Он не жалел газа, и когда колесо мотоцикла попадало в сусличью нору, машину бешено швыряло. Как я не слетел с заднего сиденья, уму непостижимо!

Надежда переехать в казармы до морозов не оправдалась. Слишком поздно начали строительство.

5.Х.1955. «Привет, дорогие. Боюсь, что немного вы в этом письме поймете. Ну, тут я неповинен. Чернила замерзли, придется карандашом писать, да и руки мерзнут.

Сегодня разделался с месячным отчетом, буду месяц отдыхать.

У нас зима, только снега нет. Ну, а льда хватает. Живу в палатке. Прохладно, конечно, но зато свежего, здорового, бодрящего, морозного воздуха — избыток. Это недурно. Лечат же легочных больных подобным способом—сон на крышах и т.д. Я как всегда здоров. Надо сказать, что своим здоровьем я доволен, оно меня не подвело. Ведем совершенно лондоновский образ жизни, только что золота не моем. Утром вылазишь из-под одеяла с великой неохотой, в кровати тепло, потому что наваливаешь на себя поверх двух одеял шинель, бушлат, телогрейку и все, что под руку попадется. Спать очень хорошо, только того и гляди уши во сне поморозишь. Встаешь, вода замерзла—мыться нечем, разогреваешь ее на костре, моешься, и все входит в обычную колею. Работаю я в штабе батальона, там тепло. Скоро переедем в казармы. Ну, на жизнь не жалуюсь».

На жизнь жаловаться было бы грешно. У меня были прекрасные отношения с офицерами. Собственно, в новой своей ипостаси я имел дело с двумя из них—уже знакомыми нам начштаба гвардии майором Ширалиевым и замполитом гвардии майором Мурзинцевым. Поскольку командир батальона так и не был за все это время назначен, фактически батальоном командовал Ширалиев. Штатный комбат гвардии майор Загоруев появился уже в Алзамае, в тайге, в январе или феврале 1956 года.

И Ширалиев, и Мурзинцев относились ко мне, можно сказать, по-отечески. Они знали, что я не напьюсь, в самоволку не уйду и так далее. Кроме того, на фоне пестрого и своеобразного состава их подчиненных я, полагаю, отвечал их представлениям о том, каким должен быть солдат. Хотя бы в отношении выправки, умения обратиться по-уставному, отдать честь, четко сделать поворот кругом и т.д. Усилия офицеров и сержантов в/ч 01106 даром не пропали. А я еще и форсировал свое отличие в этом отношении от большинства своих сослуживцев.

С сослуживцами тоже было все в порядке. Появились новые если не друзья, то приятели. В палатку, где я проводил свободное время, часто наведывался огромный добродушный татарин — Бикбулатов, которого шутник Кузнецов называл «Бык буланый».

Промежутки между письмами становились все длиннее. Следующее письмо я отправил почти через месяц, в самом конце октября. Оно не датировано, но я в нем поздравляю папу и Мишу с днями их рождения. А это 29 и 30 октября.

«Переехали мы в казармы. Относительно теплые. Но я большую часть времени провожу в штабе батальона.

Это отдельный домик. Сейчас я в нем. Пишу вам послание. Один. Обитающие в нем окромя меня бат. писарь и нормировщик ушли в кино. Смотреть Иван Бровкин".

Я этих Иванов Бровкиных в натуре достаточно нагляделся, даже чересчур. Мне нет надобности еще и в кино на них любоваться. За окном темно. Только далеко справа, на аэродроме, блестящее пятно прожектора.

„И суровая мрачная степь пролегла между нами". Да, в степи сейчас мрачно. <...> У нас зима, снег. Ветры холодные. Не настоящая, конечно, зима, а так—предисловие, увертюра.

Огромное спасибо за книги. С удовольствием читаю Дживелегова, прекрасно пишет.

Будьте здоровы, дорогие. Никогда обо мне не волнуйтесь».

Батальонные писарь и нормировщик — это Лева Сизов, из ротного ставший батальонным писарем, и Юра Рыбин.

А раздраженный пассаж относительно Иванов Бровкиных никак не относился тотально к моим сослуживцам, хотя в полку было достаточно малосимпатичных личностей. Раздражение мое скорее относилось к фильмам о Советской армии, имевшим мало общего с реальной армейской жизнью.