Повседневная жизнь Москвы в Сталинскую эпоху. 1930-1940 года - Георгий Андреевский Страница 28

В результате бомбежки загорелась конюшня конного парка строительства Дворца Советов. Конюхам удалось спасти все двадцать семь лошадей, выведя их из горящего помещения. Вокруг конюшни горели фабрика «Ударница», конный парк треста «Хлебопечение» (в то время хлеб обычно перевозили в фургонах лошади), пивзавод имени Бадаева, упала бомба и на ликеро-водочный завод. Одна бомба попала в дом на углу улицы Дзержинского (Лубянки) и Большого Кисельного переулка, другая – во двор гаража в Варсонофьевском переулке. Бомба разрушила баню на Крымском Валу. Самый большой в Москве родильный дом имени Грауэрмана на Арбате фашисты бомбили четыре раза. Но роддому везло. Незначительные разрушения дружный коллектив его работников быстро устранял. Много бомб упало в районе Останкино. Одна упала около Центрального телеграфа. Недалеко от него в этот момент стояли два человека и разговаривали. Когда бомба взорвалась, один из них погиб, а у второго даже не слетела с головы шляпа.

Узнав о том, что немецкие бомбы попали в 54 завода и 38 фабрик, кто-нибудь начнет загибать пальцы и перечислять: «ЗИС», «Серп и молот», «Красный пролетарий», «Станколит», «Шарикоподшипник»… Это, конечно, правильно, такие заводы можно пересчитать на пальцах, но в Москве, помимо них, было множество маленьких заводиков, располагавшихся во дворах, фабрик и артелей, занимавших подъезды домов и небольшие помещения. Существовали, например, два штамповально-механических завода, был завод патефонных игл в Большом Дровяном переулке (в районе Таганки), Толевый завод (он делал толь, которым покрывали крыши); на Лесной улице находился завод детских колясок, а завод «Метширпотреб» находился на Озерковской набережной. Он изготавливал ножи, вилки, ножницы. Метизномебельный завод на Большой Почтовой делал железные кровати и гвозди, а жестяно-штамповочный завод в Сыромятниках изготавливал корыта, тазы, баки для воды и белья, лейки, рукомойники, терки. Помещения завода по ремонту кассовых аппаратов были разбросаны по всему городу, люстровый завод в Подколокольном переулке производил люстры и электроплитки. На Якиманке находился завод сахариновый, а на Каширской – сычужно-красочный. Завод «Металлолампа» делал керосиновые лампы, а завод «Авиаприбор» – часы-ходики. А каких только фабрик не было в Москве! Ватная, пакетная, щеточная. Существовала фабрика пластмасс на Электрозаводской улице, которая делала пуговицы, домино, шашки, а на улице Чернышевского (Покровка), в доме 27 находились вышивальная фабрика и фабрика ударных инструментов. В Большом Черкасском переулке – фабрика детской игрушки; на Красной Пресне – фабрика настольно-печатных игр, на Кожевнической улице – баянная фабрика, а на Павелецкой набережной – фетроваляльная и т. д. и т. п. Существовали еще в Москве зубощеточная фабрика, артель «Утильконсервалка» и артель «Химбытпром», которая в 1942 году открыла свой свечной заводик. Свечи были москвичам нужны. При их нервном свете они часто коротали свои вечера. И всюду, на всех этих заводиках и фабричках местной московской промышленности работали люди и делали что-то нужное для войны и тыла: миллионы гранат, мин, бомб, противогазов, сотни тысяч пистолетов-пулеметов Шпагина (ППШ), тысячи понтонных мостов.

Делали зажигательные шашки (ЗШ), пулеметные установки на лыжах, парашюты, санитарные сумки, гигиенические пояса, звездочки для погон, госпитальные туфли, бахилы, чехлы и носилки Штиле, сито-носилки, чехлы для фляг и многое, многое другое.

Только теперь, по чьей-то злой воле, место, куда они приходили каждый день работать, могло превратиться в груду кирпичей, сгоревших бревен и дымящегося мусора, как это было, например, с заводом металлоизделий № 1 Бауманского райпромтреста, в цехи и склады которого угодили фугасные бомбы.

К чести москвичей, надо сказать, что руины и пепелища, где это возможно, немедленно убирались. Вид их людей не травмировал. Прежде всего это касалось деревянных домов.

Людей же, погибших при бомбежках, сразу отвозили в морги. В Москве их было шесть: морги Первого и Второго медицинских институтов, Лефортовский морг, морг института имени Склифосовского, морги МОКИ (на Третьей Мещанской улице) и № 3 на Моховой. Вместимость их, по сравнению с мирным временем, увеличилась со ста пятидесяти до восьмисот девяноста мест. Круглосуточно работал крематорий, сжигая трупы в трех печах. Тесно стало на кладбищах. Людей хоронили в два-три яруса, не соблюдая разрывов между могилами.

В больницах и госпиталях работали санитарками и санитарами люди, командированные московскими предприятиями.

А на предприятиях, где было возможно, люди работали на оборону. Там, где делали, например, игрушки: голубые «ЗИСы» и желтые вагончики электричек, – стали делать гранаты.

В июле 1941-го в Москве стали формироваться группы самообороны жилых домов, учреждений и предприятий. Одна такая группа создавалась на 200–500 человек населения. Если дом был большой, то такую группу должен был организовать каждый подъезд. Группы охраняли общественный порядок во время бомбежек и при ликвидации их последствий. Участники групп носили красные нарукавные повязки с надписью «МПВО». У командиров звеньев повязки были красные с синей полосой, а у начальников групп на красной повязке – две синие полосы.

Команды ПВО существовали и на предприятиях, и в учреждениях, и в учебных заведениях.

На улицах Москвы появились так называемые «слухачи». Они слушали небо через три звукоуловителя, похожих на граммофонные трубы, только большие. «Слухачи» обнаруживали приближение немецких самолетов. Относились они к службе «ВНОС» – воздушного наблюдения, оповещения и связи.

Над городом повисли аэростаты. Они вспыхивали, когда в них врезались вражеские бомбардировщики. По ночному небу, в поисках самолетов, шарили прожекторы.

А вообще, надо сказать, что бомбежек москвичи особенно боялись только первое время. Постепенно они к ним привыкли, научились по звуку отличать наши самолеты от немецких «хейнкелей», «юнкерсов» и «фокке-вульфов». Они уже не хватались за голову, не лезли под кровати, заслышав гул самолета. Даже болеть, как это ни покажется странным, москвичи стали меньше. То ли нервное напряжение помогало, то ли диета, то ли просто людям было не до болезней. Повысилась жизненная активность и у психически больных людей. Некоторые из них под влиянием войны так мобилизовались, что стали совсем как здоровые. Ипохондрик Губерман, например, который до войны был безразличен к окружающему и докучал врачам жалобами на свое здоровье, стал ремонтировать замки, часы, конструировать всякие штуки. Он даже стал интересоваться политикой, чего раньше за ним никогда не замечалось. Ну а когда в армию призвали работавших в психиатрических больницах истопников, слесарей, электромонтеров, хозяйственных агентов и прочих, их место заняли больные. Некоторые из них просто ушли на производство. Один склеротик стал сторожем на СВАРЗе, другой, шизофреник, стал работать на продовольственном складе, а третий перестал жаловаться на головные боли и превратился в хорошего столяра. Но самых больших высот достиг страдающий шизофренией Захаров. Он стал народным судьей в Москворецком районе. В больнице он, правда, не лежал, а в 1942-м, вернувшись с фронта, где получил контузию, выучился и стал судьей. Но вот однажды вечером, 10 июля 1949 года, на Ваганьковском кладбище его задержала милиция. Оказалось, что он ограбил и пытался изнасиловать женщину. Захаров не отрицал своей вины и оправдывался только тем, что преступление совершил на территории другого района, а не своего, Москворецкого. Только теперь, когда следствие провело судебно-психиатрическую экспертизу обвиняемому, стало известно, что Захаров заболел шизофренией еще в детстве, ну а после фронта заболевание его обострилось. Ему стало казаться, что кругом шпионы, а когда он шел по улице, то позади него какой-то голос тихо и нервно говорил: «Берегись!» Он тогда весь как-то сжимался, ему становилось страшно, и он осторожно оглядывался, но произносившего это слово не видел. Решив, что немцы отравили в Москве воду, он перестал дома пить чай, а мочиться стал исключительно в вазы и графины. И все-таки, несмотря ни на что, ему удавалось скрывать свою болезнь. Бдительность тогда только поощрялась.