Азеф - Валерий Шубинский Страница 28

Гершуни был доставлен в столицу с большими предосторожностями — в кандалах, что в то время было большой редкостью. Первоначально ему были предъявлены обвинения в организации убийств Сипягина и Богдановича и в покушении на Победоносцева.

Главу террористов два месяца продержали в Трубецком бастионе Петропавловской крепости — без свиданий, книг, переписки… и без допросов. В середине июля ему было предъявлено дополнительное обвинение — в покушении на Оболенского: на основании показаний и чистосердечного раскаяния Качуры.

Гершуни сперва воспринял это как «жандармский фокус», но затем «было упомянуто несколько подробностей, которые они могли узнать только со слов самого Качуры». Это стало ударом гораздо большим, чем предъявление дополнительного обвинения. В принципе у полиции и так уже имелось более чем достаточно данных, чтобы при желании повесить Григория Андреевича, но «падение» уже канонизированного героя было новым и очень неприятным ударом по партии. По словам Гершуни, он испытал при этом известии «смертельный ужас». Дело в том, что Качура «на суде (непосредственно после покушения. — В. Ш.) и после суда держал себя необычайно стойко». Но год спустя следователь Трусевич провел с ним большую работу, и вот результат.

Гораздо злее, чем о Качуре (которого он готов был в конечном счете простить), пишет Гершуни о Григорьевых. Между прочим, язвительно замечает, что полиция «устраивала им такие „удобные“ свидания, что Григорьева в январе 1904-го, через год после ареста, родила ребенка». Повод для язвительности, прямо скажем, есть, и понятно, что полиция «обрабатывала» Евгения Константиновича и Юлию Феликсовну, давая им возможность вести в заключении полноценную семейную жизнь (при том, что они еще даже не были на тот момент обвенчаны), но Гершуни мог бы и помягче отнестись к женщине, которая в момент суда (18–25 февраля) едва отошла от родов. Если она, молодая мать, «все время корчила из себя кающуюся Магдалину», а муж старался ее выгородить, то ведь их можно было понять.

Концепция, которую Плеве собирался представить обществу, была очень проста: никакого серьезного революционного подполья нет, вся БО — один фанатичный социалист, еврей Гершуни, и несколько поддавшихся его влиянию психически неуравновешенных людей. Сейчас мы их обезвредили, и никаких терактов больше не будет. Гершуни же настаивал на том, что террор возникает стихийно, что люди идут на него из-за возмущения «невыносимыми условиями жизни» в России, что, в частности, Григорьевы и Качура сами усиленно вызывались «на дело», что он — лишь организатор, технический руководитель, но не инициатор и не вдохновитель убийств. Самое любопытное в том, что оба, кажется, искренне верили в свою картину происходящего. Плеве пришлось за эту веру поплатиться жизнью.

Но у полиции была одна специфическая проблема: она не могла раскрыть все источники своей информации, чтобы не провалить агентов. А потому возникал недостаток «доказательной базы». Показаний Качуры и Григорьевых могло не хватить… Судить Гершуни и прочих должны были военным судом (только такой суд мог выносить смертные приговоры) — но и он предусматривал состязательный процесс. А адвокаты у подсудимых были хорошие. Гершуни защищал «сам» Николай Платонович Карабчевский (а помощником его был, кстати, Бруно Германович Лопатин-Барт, сын последнего вождя «Народной воли»). Кроме того, власти не хотели создавать новых «мучеников». Тут они были, разумеется, правы. Вот Качуру год назад не казнили — и какая оказалась выгода!

Поэтому Гершуни была предложена сделка. Вице-директор Департамента полиции Макаров заявил вождю БО:

«… Правительство готово оставить вам жизнь… Да, конечно, под условием. Но чисто формального характера. Вы не давали никаких показаний. Это ваше право. Но это придает специфический оттенок вашему отношению к правительству, оттенок, так сказать, пренебрежительный. Не смейтесь; это так. Повторяю, я не предлагаю вам давать показания. Все, что от вас требуется, — подтвердить правильность обвинения, хотя бы в тех пунктах, которые явно несомненны. Признайте себя членом Боевой Организации — больше ничего не требуется, и вам гарантируется отмена смертного приговора» ^[93].

Гершуни отказался. («Видите ли: раз вы даете за это признание такую хорошую плату, значит, это для вас выгодно. А если выгодно для вас, то для нас убыточно — дело просто».) Было еще одно соображение:

«Есть еще одно обстоятельство. Я еврей. Вы ведь, а равно и те, которые достаточно глупы, чтобы вам верить, твердят, что евреи стараются уходить от опасности, что вследствие трусости избегают виселицы. Хорошо! Вам будет дано увидеть пример „еврейской трусости“!» ^[94]

Так всё выглядело в собственном изложении Григория Андреевича. На самом деле трусом он, конечно же, не был, но им, скорее всего, двигал не пафос самопожертвования, а своего рода расчет. Власти продемонстрировали слабость. И Гершуни, человек с талантом и темпераментом игрока, понял это. Понял, что хранить презрительное молчание для него — выгоднее всего. Чем менее убедительно будут выглядеть улики на суде, тем больше вероятность, что казней не будет.

В итоге Крафта, второго человека в БО, даже не вывели на процесс — не было улик, которые можно было огласить публично. (Его судили по другому делу, и вскоре он вышел по амнистии.) На процессе первой БО обвиняемыми, кроме Гершуни, были Арон Вейценфельд, Ремянникова, Мельников и Григорьевы (в итоге освобожденные от наказания за сотрудничество со следствием). Кроме показаний Григорьевых и Качуры суду были предъявлены вещественные доказательства, среди которых оказались довольно гротескные. Например, прокламация, начинавшаяся словами: «До сих пор мы, парикмахеры, оставались чужды борьбе пролетариата…»