Тамбов. Хроника плена. Воспоминания - Шарль Митчи Страница 28

Русские жутко боялись заразных болезней и, в частности, тифа, поэтому после нашего приезда в Курск нас повели в баню, которая, впрочем, была таковой только по названию. На самом деле это было здание, предназначенное для дезинфекции одежды, где заодно можно было помыться. В предбаннике нам велели прицепить наши вещи к кольцам, которые затем повесят в горячую печь, чтобы убить всех паразитов, особенно вшей. Потом мы вошли в большое помещение, где уже суетились несколько пленных. Каждому из нас выдали таз, до половины наполненный водой, и по крошечному кусочку мыла. В первый раз за время нашего плена мы получили возможность помыться! Мы с отвращением обнаружили на себе толстый слой грязи и мириады укусов вшей. После того как мы полностью вымылись, мы перешли к первому парикмахеру, который остриг нас наголо с помощью скверной машинки, которая скорее выдирала волосы, чем брила. Следующий с помощью опасной бритвы сбрил нам волосы подмышками, на груди и вокруг гениталий. Третий, вооружённый закреплённым на конце длинной палки полотенцем, смоченным в желтоватой жидкости, обмазал нам всё тело, особенно его свежевыбритые части, чтобы окончательно изгнать насекомых. Наконец, чистые и избавленные от вшей, мы получили нашу продезинфицированную одежду.

В один из первых дней русское начальство наконец отделило нас от других национальностей, в частности от немцев. Нам предоставили небольшой дом, где мы были одни, — нас набралось около девяноста — ста эльзасцев и мозельцев, где мы заняли большой зал со стоящими вдоль стен двухэтажными койками, которых было достаточно, чтобы разместить больше двухсот человек. Ни тюфяков, ни одеял не было — спать надо на голых досках, и так будет продолжаться в течение всего нашего плена в СССР. Мы страшно мёрзнем. В середине зала стояла чугунная печка в рабочем состоянии, однако не было никаких сомнений, что её уже несколько месяцев не топили. Никаких следов топлива — ни дров, ни угля, ни торфа! С другой стороны, добрая сотня неиспользованных рам от кроватей, лежащих вдоль стены и сделанных из отличного сухого дерева, кажется, смеялась над нами. Не думая о более чем пагубных последствиях, которые может повлечь за собой наш акт вандализма, мы по общему согласию решаем совершить, как в вагоне, серьёзную диверсию. Из последних сил, которые у нас ещё остались, мы начинаем разбирать и ломать рамы, быстро превращая их в дрова. Минут через десять потрескивание пламени уже отогревало наши сердца, и скоро по залу распространилось приятное тепло. Улёгшись на верхние кровати, где воздух уже чуть-чуть нагрелся, мы впервые проводим отличную ночь, несмотря на голые доски. Каждый вечер одна или две кровати — надо было экономить — отправляются в печку, и так до самого конца марта, пока погода не смилостивилась над нами. Наша диверсия так и осталась незамеченной! То, что наше преступление не было раскрыто, было почти чудом! В нашу общую спальню русское начальство не зашло ни разу — всё общение происходило во дворе, куда нас дважды в день вызывали для proverka.

В самом начале в первый раз за время нашего плена мы прошли медицинский осмотр. Врач, одетый в белый халат, которому помогала медсестра тоже в белом, осмотрел нас и констатировал наше плачевное состояние. Пленных поделили на две категории: objis (общая) — те, кто был признан относительно крепкими и способными выполнять кое-какие работы и которым полагался обычный рацион питания, и convalos — находящиеся в плохом физическом состоянии, таких пленных освобождали от работ, и им полагалось усиленное питание. Как и большинство моих французских друзей, я был признан convalo.

На следующее утро — о сюрприз! — нас ожидает отличный кусок хлеба, почти белого хлеба, первый кусок более или менее съедобного хлеба за очень долгое время. Несмотря на волчий голод, мы стараемся есть как можно медленнее, чтобы растянуть удовольствие. Днём и вечером нас кормят супом, не слишком густым, с разболтанными в нём дрожжами, но это лучшее из того, что мы ели до сих пор. Этого нам недостаточно, чтобы насытиться, но чувство голода становится уже не таким неотступным, не таким изнуряющим. Наше физическое состояние мало-помалу улучшается. Через две недели — новый медицинский осмотр: на этот раз врач посчитал, что нам достаточно обычного питания и мы можем выполнять кое-какие работы. Нас перевели в категорию obji. Этот режим, к несчастью, был совсем другим. Утром tcha’i — неописуемое пойло, и к нему шестьсот граммов вроде бы чёрного хлеба размером не больше кулака. Это была сырая, тестообразная масса, напоминающая мастику или пластилин, которую отказался бы есть даже скот. Конец хорошему супу с дрожжами дважды в день. Вместо него — рыбный суп, в котором нет никаких следов рыбы, кроме запаха. Изредка можно было там обнаружить рыбные кости, остатки мякоти или кусок головы. Через несколько дней мы пришли в такое же скелетообразное состояние, как и по приезде сюда, и голод начал мучить нас ещё больше. Но поскольку мы были французами, у нас было преимущество — нас не посылали на работы. Через две недели — опять медицинский осмотр, где меня опять признали convalo на две недели. По окончании этих двух недель прекрасный сон закончился — несмотря на расшатанное здоровье, я оставался obji до самого нашего отъезда, именно из-за этого несколько месяцев спустя меня вычеркнули из списка полутора тысяч человек, отправляемых в Алжир.

Однажды мы с моим другом Шарлем Нестом из Шильтигхайма нашли способ время от времени улучшать наш обычный рацион. Мы обнаружили позади кухни сточную трубу. Повара выливали туда воду, оставшуюся от мытья котлов, в которой обычно ещё плавало несколько рыбьих голов. Растопырив пальцы, мы запускали руки в канаву, в которую стекала вода, вылавливали рыбные головы и жадно их проглатывали. Я поклялся Несту, что, вернувшись, всегда буду есть рыбу с головой! Через двадцать лет после войны я нашёл его. Первые слова, которые он произнёс, обращаясь ко мне, даже прежде чем меня поприветствовать, были: «Ну что, ты исполнил своё обещание?» Не надо было уточнять, о каком именно обещании он говорил!

Благоприятное впечатление, которое произвёл на нас лагерь по приезде, было сильно омрачено уже на второй день. Когда мы обустраивались в своём отдельном корпусе, мы вдруг услыхали эти омерзительные песни, которые нас заставляли петь в вермахте! В русском лагере — нацистские военные песни, возможно ли это? Вопят: «…und das heisst Erica!..Landser du alleine, sollst meine Freunde sein!..O du schoner Westerwald!..Heidi, heiho lala!» и т. д. («И ее звали Эрика… Ты один, молодой солдат, будешь моей радостью… О мой прекрасный Вестервальдский лес… Хайди, хейхо, ла-ла…») Мы выходим из казармы и видим группу пленных, орущих во всю глотку и марширующих в ногу через двор на ужин. Ими командует огромный тип весом килограммов под двести. Немец? Упрямый пруссак? Нет, поляк, но хорошо говорящий по-немецки. Поляки, будучи, как и русские, славянами, благодаря общности языков общались с ними гораздо легче. В Курске они занимали все важные должности, доверенные пленным. Конечно, самым всесильным в лагере после русского начальства был этот польский мастодонт, который, как многие подозревали, был добровольцем, а не призванным насильно. Мы познакомились с Антоном — так его звали — уже на следующий день, он должен был вести нас на обед. Он ждал на дворе перед нашим корпусом.

Как только мы собрались, он командует, естественно, по-немецки: «Смирно!» Никто не слушается. Потом: «В колонну по четыре!» Спокойно, не торопясь, мы строимся в четыре колонны. «Шагом марш!» Группа медленно трогается, строем, но не в ногу. «В ногу!» — орёт он. Безрезультатно. Дальше он решает, что если нас заставить петь, то мы будем вынуждены идти в ногу. «Запевай!» — и он сам запевает одну из тех надоевших немецких песен, которые мы слышать больше не можем, которые режут нам слух. Полное молчание! Красный от злости, он начинает выкрикивать немецкие ругательства, перемешивая их с польской бранью. Он кричит, что нас накажут, что нас лишат супа. Ничего не помогает, мы остаёмся немы, как карпы. В конце концов он вынужден сдаться, хотя и не забыв пообещать нам проблемы в будущем. А мы в это время, как обычно, едим свой суп. Вернувшись в расположение, мы решаем отправить двух наших товарищей делегатами к русскому начальству, чтобы попросить их не заставлять французов маршировать в ногу, отправляясь за супом под командой чужака, и особенно чтобы избавить нас от пения немецких военных песен, вызывающих столь плохие воспоминания. Мы выигрываем дело. На следующий день в час обеда Антон уже здесь, чтобы нас сопровождать, но не говорит ни слова. Мы дисциплинированно строимся в колонну по четыре, идём строем, но не в ногу, и приходим на кухню, где Антон приказывает поварам начать нас обслуживать.