Мой муж Сергей Есенин - Айседора Дункан Страница 28

Эти очаровательные греческие дети оставались у нас только шесть месяцев. К этому времени мы сами стали замечать, что их божественные голоса начали фальшивить, приводя в изумление даже восторженную берлинскую публику. Я храбро продолжала изображать пятьдесят Данаид, взывающих перед алтарем Зевса, хотя задача эта была очень трудна, особенно когда мальчики сбивались с тона, а византийский профессор становился все рассеяннее и рассеяннее, точно оставил в Афинах свою любовь к византийской музыке. Он стал отсутствовать все чаще и продолжительнее. В довершение всего полицейские власти нам сообщили, что наши греческие юноши по ночам украдкой выпрыгивали из окна и как раз тогда, когда мы их считали благополучно спящими в постелях, пробирались в дешевые кафе и там встречались с самыми подозрительными представителями своей национальности, жившими в городе.

Со дня приезда в Берлин они утеряли наивное и чистое выражение детских лиц, которым они отличались во время вечерних концертов в театре Диониса, и выросли, по крайней мере, на полфута. Каждый вечер в театре «Хор Взывающих» все больше и больше смешивал тона и пел настолько плохо, что это уже нельзя было оправдать византийским происхождением Наконец после долгих совещаний мы отвели весь греческий хор в большой магазин Вертгейма, купили каждому по паре хороших готовых брюк, посадили их в экипажи, привезли на вокзал и, вручив билет второго класса, отправили в Афины, сердечно пожелав счастливого пути. После их отъезда мы отложили в долгий ящик возрождение древнегреческой музыки и вернулись к изучению Христофора Глюка, «Ифигении и Орфея».

С самого начала я понимала танец как выражение хорового начала. Так же как я пыталась изобразить публике горе дочерей Даная, так и теперь я танцевала в «Ифигении» девушек, играющих в золотой мяч на бархатистом песке, а позже печальных греческих изгнанников в Тавриде. Я так пылко надеялась создать когда-нибудь целый хор из танцовщиков и танцовщиц, что уже видела его в своем воображении, и мне мерещились в золотом сиянии огней рампы белые гибкие тела моих товарищей; меня окружали поднятые головы, мускулистые руки, вибрирующие торсы и быстрые ноги. В конце «Ифигении» девушки Тавриды танцуют вакхический танец радости по случаю спасения. Ореста Мне казалось, что их руки хватаются за меня, что я вижу колыхание влекущих меня маленьких тел, в то время как хоровод двигался все быстрее и безумнее. Когда я наконец упала в порыве радостного забвения, я увидела, что они упали точно «вином при звуках флейты опьянившись, стремясь к любви под сенью темных рощ».

Еженедельные приемы в нашем доме по улице Виктории стали центром артистических и литературных интересов. Тут велись ученые споры о танце как высшем виде искусства; ведь немцы относятся серьезно к каждому спору об искусстве и вкладывают в него всю свою душу. Мои танцы стали предметом бурных и пламенных пререканий. В газетах появлялись длиннейшие статьи, иногда приветствовавшие меня как вдохновительницу вновь открытой области искусства, иногда же выставляющие меня губительницей истинного классического танца, т. е балета. По возвращении из театра, где публика принимала меня точно в бреду, я до поздней ночи сидела в белой тунике со стаканом молока на столике подле меня над «Критикой чистого разума» Канта, где неизвестно каким образом черпала вдохновение для тех движений чистой красоты, которую искала.

Среди бывавших у нас артистов и писателей находился молодой человек, отличавшийся высоким лбом и проницательными глазами под стеклами очков. Он считал своим назначением знакомить меня с гением Ницше. «Только в Ницше, — говорил он, — найдете вы то полное откровение танца, которое ищете». Он приходил ко мне ежедневно и читал мне по-немецки «Заратустру», причем пояснял мне все непонятные слова и выражения. Обаяние философии Ницше захватило меня целиком, и часы, которые мне посвящал Карл Федерн, стали для меня настолько привлекательны, что я с большой неохотой поддалась уговорам своего импресарио и согласилась на ряд коротких гастролей в Гамбурге, Ганновере, Лейпциге и т. д., где меня ждали любопытные толпы народу и много тысяч марок. Триумфальная поездка по всему свету, которую мне предлагали, меня нисколько не манила. Я хотела учиться, продолжать свои розыски, создавать новые формы танца и еще неоткрытые движения, и мечта о собственной школе, которая меня преследовала с детства, охватывала меня все сильнее и сильнее. Эта страсть сидеть в ателье и учиться довела моего импресарио до полного отчаяния. Он беспрестанно уговаривал меня ехать гастролировать, ныл, показывая мне газеты, где говорилось, что в Лондоне и других местах копии моих занавесей, костюмов и танцев были пущены в ход, пользовались успехом и приветствовались как оригинальные. Но даже это на меня не действовало. Его отчаяние достигло предела, когда я в начале лета объявила, что хочу провести весь сезон в Байройте, чтобы там познакомиться с творчеством Вагнера у самого его источника. Это решение стало бесповоротным после того, как однажды меня посетила вдова Рихарда Вагнера.

Я никогда не встречала женщины, которая произвела бы на меня такое впечатление своим высоким умственным горением, как Козима Вагнер с ее величественной осанкой и высоким ростом, глазами редкой красоты, немного слишком выдающимся для женщины носом и лбом, излучавшим глубокую мысль. Она разбиралась в самых сложных философских вопросах и знала наизусть каждую фразу и ноту своего великого мужа. О моем искусстве она говорила в изысканно-теплых хвалебных выражениях, а затем перешла на Рихарда Вагнера и его отрицательный взгляд на балетную школу и костюмы, рассказала о том, как, по его мнению, должны были быть поставлены «Вакханалия» и «Танец цветочных дев» и о невозможности осуществления его мечты берлинской балетной труппой, приглашенной в Байройт на этот сезон. Затем она меня спросила, не соглашусь ли я выступить в «Тангейзере», но тут возникли затруднения. Мои взгляды не позволяли мне соприкасаться с балетом, так как каждое его движение оскорбляло мое чувство красоты, а создаваемые им воплощения казались механическими и вульгарными.

«Ах, почему еще не существует моей школы, — вскричала я в ответ на ее просьбу, — тогда я могла бы привести вам в Байройт толпу нимф, фаунов, сатиров и граций, о каких мечтал Вагнер. Но что я могу сделать одна? И все-таки я приеду и постараюсь дать хотя бы слабое подобие чудных, нежных, сладострастных движений Трех Граций, которых я уже вижу перед собой».